Надежда Лухманова - Исповедь

После обеда мы с тётей убрали наши комнаты, Филомелла съездила в город на Кийайю и в знаменитой кондитерской Calfich купила пирожков, конфет. Тётя сама вскипятила на спирту воду и устроила нам настоящий русский чай.

Я так ждала Льва Андреевича, что прозевала его; мне не хотелось показать тёте своё лихорадочное нетерпение. С балкона, перегнувшись немного через перила, налево я могла видеть ленту дороги Parco Margherito, тянувшуюся далеко к городу, откуда он должен был придти, но трудно было больше минуты выдержать эту напряжённую позу; при том мысль, что он может, внезапно появившись за моей спиной, догадаться, кого я жду, смущала меня, и я поминутно появлялась на пороге комнаты. Тётя, покончив со своими маленькими приготовлениями, спокойно сидела в большом кресле, с очками на носу, держа далеко от себя книгу, читала… и мне было досадно глядеть на её полнейшие хладнокровие, как будто сегодня был такой же день как вчера!..

Не выдержав, я вышла в коридор, но и там мне не хотелось встретиться с ним, и, наконец, я проскользнула в приёмную, где всегда по вечерам, с работой и книгами собирались живущие в пансионе. Иногда там кто-нибудь играл или пел… На этот раз я там застала целое общество, раскупавшее коралловые и черепаховые безделушки, принесённые каким-то итальянцем. Ты знаешь, как это всегда бывает: за то, что я не думала о тебе, что не имела сил исполнить своего долга, т. е. сесть и писать тебе, я тотчас же кинулась выбирать коралловые гребёночки, колечко, которые должны были тебе доставить большое удовольствие.

— Который час? — услышала я вдруг за собой.

— Да половина десятого! А в десять, я уж и на покой…

— Половина десятого! А его ещё нет!

И, понурив голову, забыв уже о покупках, которые я машинально сунула в карман, я пошла к себе и, не доходя до дверей, остановилась и, услыхав его голос, вспыхнула от восторга и стала прислушиваться.

— В нашем министерстве к Пасхе будут большие перемещения, от которых я рассчитываю, конечно, выиграть…

— Дай Бог, дай Бог! — лепетала тётя.

Как мне неприятно было, Маня, всегда, когда он переставал быть человеком и делался чиновником, — а у него был этот особенный дар перевоплощаться… Я вошла. Он не сразу кончил разговор: очевидно тема была слишком дорога ему.

— Да, я первый кандидат… Овечкин, Бобрищев получили тот год награды, значит, не стоят мне на дороге… Здравствуйте, Елена Павловна!

— Дай Бог! Дай Бог, — повторяла всё тётя.

— Подождём — увидим!.. Вы что же гуляли?

— Нет, я зашла в приёмную и вот купила…

Я рада была, что он обратился ко мне с вопросом, что я могла заговорить о чём бы то ни было, что отрывало его от Петербурга и канцелярской службы, которые сейчас делают его таким… таким чужим.

— Я была в приёмной, торговец-итальянец. Ах, тётя, посмотрите, какую прелесть я купила для Мани!

И, вытащив из кармана гребенки и колечко, я положила их на стол. Лицо Льва Андреевича вдруг приняло самое холодное, презрительное выражение.

— Все женщины одинаковы! Все…

И даже голос его звенел.

— Говорят об эмансипации, об уравнении каких-то своих прав, а между тем готовы всё на свете забыть из-за игрушек, блестящих стёкол… Неужели, в самом деле, они считают всех мужчин способными увлекаться только пёстрыми попугаями и не оценить серенького простого соловья, как бы он ни пел? Мне кажется, прошла эта пора, и если женщина хочет быть свободной, то пусть же она прежде всего не будет рабыней денег. Да… денег! Потому что причиною семейных раздоров, скажу, даже больше — озлобленности мужчин, доходящей порою до исступления, — женское мотовство! Ну, на что вся эта дрянь? — и он презрительно подкинул коралловые гребёночки. — Ведь это даже не роскошь, не изящество, а так — пришёл торговец, разложил блестящие штучки, глаза у женщин разгорелись, и все покупают! Заметьте: все… наперебой одна у другой!.. И на чьи деньги покупают? На деньги отцов, мужей, тех, которые работали, служили, душу иссушающей, канцелярской службой. Женщинам всё равно!.. Попробуйте жене или сестре отказать в какой-нибудь дряни, какое подымится негодование!

И вдруг, встретившись с моими глазами, полными слёз, и от обиды, и от сознания правды, он вскочил и, вероятно забыв даже присутствие тёти, нагнулся близко, схватил мою руку и, стараясь заглянуть в моё отвёртывавшееся лицо, заговорил волнуясь и спеша:

— Я вас обидел? Я сделал бестактность? Простите! Вы нечаянно коснулись раны, которая лежит на сердце каждого небогатого мужчины. Ведь есть много людей, у которых нет ничего, кроме службы. Положение, иногда очень хорошо обеспеченное по службе, сводится чуть не к нужде, к долгам только из-за того, что женщина бросает всё на те мелочи, которые ей потом никуда не нужны. Я знаю многих, которые из-за этого не женятся; они боятся этих сцен, боятся презрения к жене, которую так горячо любили, пока она была девушкой.