Надежда Лухманова - Исповедь

Я была тронута, и сердце моё уже билось тайным сладостным чувством…

— Да, я не договорила всего одно слово, Лев Андреевич, «встречи»… конечно, не ожидала я вас увидеть на моей милой Via Tasso… Хорошо здесь?

— Грязно ужасно!.. Здесь, очевидно, всё выбрасывается на улицу и никогда никем не убирается… Я поражён лохмотьями, грязью и нищенством с первых шагов приезда в Неаполь, — согласитесь, что это может отравить существование каждому.

Голос его был уже сух, глаза строги как у чиновника, делающего выговор канцелярскому служителю.

— Ну, небо, гор, цветов и этого дивного синего моря не затемнит мне никакая грязь, и, к сожалению, я не на столько добра, чтобы вид нищих отравил моё существование!

— Ах, вы вот с какой стороны берёте вопрос: я тоже не филантроп… Меня клянченье и лохмотья не трогают, но, к сожалению, я верю в теорию заразных бацилл и микробов, и каждое приближение неопрятного субъекта, каждая грязная протянутая рука приводит меня в содрогание… Когда я увидел вас среди коз и этих оборванцев, признаюсь, я минуту поколебался подойти к вам…

— Как, вы хотели пройти мимо?

— Нет, выждать, пока удалится милая компания и затем предложить вам одеколона, который всегда при мне, освежить немного руки…

Маня, сердце моё сжалось, глаза давно уже были также сухи, как суха и неприятна была его речь… Снова предо мною был жёлчный, вечно нервный и как бы обиженный на весь мир, наш петербургский Каргин. О! Как иначе я встретила бы его, если бы он, «выждав», пока я осталась одна, подошёл бы ко мне с одеколоном! Но он, сказав это, уже смотрел на меня, и опять лицо его было смягчено таким хорошим выражением, точно согрелось оно и просветлело…

— Но вы были, — продолжал он, — такая милая, такая маленькая Лёля Павловна на этой старой стене среди пёстрой группы животных, что я залюбовался вами, а когда вы вскочили, протянули мне руки… я почувствовал сразу, как тепло солнце, как ароматно дышит ветерок, как широко и хорошо всё кругом.

И, взяв мою опущенную руку, он дружески, просто пожал её и оставил.

Мы всё подымались в гору и наконец пришли… Вот каменная ограда, со стороны улицы резная красивого рисунка железная калитка и за нею вверх узенькая каменная лестница, зелёная от притоптанного въевшегося уже в ступени мха. Лесенка эта как бы висит в воздухе; справа примкнула она к каменной ограде улицы, а слева ограждена железною решёткой, за которою террасами (и до глубокого провала, в котором люди и ослы кажутся детскими игрушками) идут всё сады; на уступах виднеются виллы, дома, прислонённые к самому обрыву скал, балконы и террасы на них как гнёзда над пропастью. На крошечных выступах, не ограждённых ничем, растут персиковые деревья; корни их, пробившись сквозь каменистую почву, висят пучками спутанных чёрных верёвок.

Открыв передо мною воротца, Лев Андреевич приостановился и приподнял шляпу.

— Как, вы прощаетесь?! Разве вы не зайдёте со мною к Николаю Николаевичу? Кажется, нет такого русского, приехавшего в Неаполь, который бы не поспешил познакомиться с ним!

По губам Каргина скользнула улыбка, он вынул часы и протянул их мне.

— Не знаю как для Неаполя… — и в голосе его была та же снисходительная насмешка, которая только что шевельнулась под его усами, — но для Петербурга 11 часов утра слишком рано для визита.

— Визита? Боже мой! Да ведь вы не в Петербурге!

— Это ещё не резон, чтобы я перевернул весь кодекс приличия… При том я в пиджаке, и козы лишили меня даже перчаток!

— Как странно мне кажется всё, что вы говорите. Как далеки мы здесь от всех этих светских приличий! Вы говорите о визите, но Николай Николаевич вам даже не отдаст его…

— Не отдаст? В таком случае как же вы хотите…

— Не отдаст потому, что это больной старик, который никуда и никогда не выезжает.

— Да? Но я так много хорошего слышал о нём, наконец, читал его очерки, да, наконец, просто потому, что вы здесь, что вы хотите, чтоб я был у него, что вы смотрите на меня глазами, полными укоризны за то, что я не иду, за это за одно, я даю вам слово быть у него сегодня между 2 и 3 часами.

Он шагнул ближе, нагнулся… Ветка белой акации, вся в цвету, легла мягкой тенью над его головою. Большие, карие глаза его казались совсем чёрными, а аромат цветов дурманил меня.

К чему он заговорил так тихо? Ведь нас не слышал никто, кроме птиц притаившихся в ветвях! Ведь нас видело солнце, падавшее золотыми нитями и пятнами на его тёмную бородку, на мои руки, на старые плиты ступеней, словом, — всюду, куда я глядела, чтоб не глядеть в его, так близко-близко блестевшие около меня глаза.