Натан Щаранский - Не убоюсь зла

А вскоре после этого попался на передаче хлеба и я.

Вазиф Мейланов снова вернулся в лагерь из тюрьмы. Впрочем, в зо-ну его даже не заводили, ведь он по-прежнему отказывался от подне-вольного труда, а прямиком повели в ШИЗО. Голодовок Вазиф не объ-являл, но непрерывное, на протяжении многих лет, содержание на ре-жиме пониженного питания разрушало его организм почище любых го-лодовок.

Когда наступил банный день, я положил в карман брюк насушенные заранее сухари, чтобы оставить их для Вазифа в раздевалке, в прошлом нам частенько удавалось подкармливать так друг друга. Но на этот раз менты не дали себя провести. Один из них, тот самый туркмен Алик Атаев, который шмонал меня перед свиданиями с родными, был боль-шим крикуном и матерщинником, однако он настолько устал от много-летней службы и так мечтал о скорой пенсии, что на многое смотрел сквозь пальцы. Работу свою, правда, Алик любил. Помню, однажды, проходя по токарному цеху, он вдруг решил проверить карманы моей рабочей куртки. Быстро запустив руку в один из них, он вытащил отту-да какую-то записку. Ничего стоящего у меня при себе, разумеется, не было, но содержание его не интересовало, задача мента -- лишь пере-дать находку начальству. Скуластое лицо Атаева расплылось в широкой улыбке, и он сказал мне беззлобно:

-- Знаешь, я ведь сегодня во сне видел, что нахожу у тебя записку, и именно в этом кармане!

Что ж, у каждого свои сны, свои удовольствия в жизни...

Другим дежурным в тот день был белобрысый тощий мужичок сред-них лет, прапорщик Зайцев. Большой любитель природы, он интересно рассказывал о повадках зверей и птиц, но главной страстью его являлась дисциплина. Зайцев был преисполнен уважения к системе и к своей работе, гордился тем, что, как он сам говорил, "находится на пере-довой линии борьбы с идеологическими врагами", и к каждому обыску относился как к особо важному государственному поручению, которое приходится выполнять в тылу врага.

Зайцев-то и решил обшмонать меня при входе в баню.

-- Что, не прошла ваша провокация, Щаранский? -- весело и удов-летворенно говорил он, вытаскивая из моих карманов один сухарь за другим...

Бедные менты вынуждены были из-за нас оторваться от завтрака, из их комнаты доносился запах жареной картошки с луком и сала, которое только что сняли со скворчащей сковороды; чуткие носы вечно голо-дных зеков способны были уловить даже запах горячего чая...

Алик, спешивший вернуться к столу, сказал Зайцеву:

-- Давай сюда сухари, я их выброшу.

-- Что?! Хлеб выбрасывать? Тебя твоя нерусская мать этому научи-ла? -возмутился Зайцев. -- Я его птицам отдам!

Он собрал сухари, отнес их на улицу и раскрошил там для пернатых уральских певуний...

Когда-то, в первые годы, я с интересом присматривался к ментам, пытался вызвать их на разговор. Со временем любопытство прошло, и они мне стали безразличны. Совсем иначе относился к нашим надсмот-рщикам Вазиф. Называя себе дурологом, специалистом по советской ду-ри, он, казалось, проводил над ними нескончаемый эксперимент.

-- Кашин! -- кричал он из карцера прапорщику. -- Ты, я слышу, са-ло ешь? Больно громко чавкаешь! Ну-ка, дай и мне кусок!

-- Не положено, -- смеялся Кашин. -- Знаешь, что мне за это будет?

-- А разве голодом мучить людей положено?

-- Не знаю. Я тебя в тюрьму не сажал.

-- Но я же не сам сюда пришел! Такой же прапорщик, как ты, при-вел меня. Ты знаешь, за что я сижу?

-- Мне знать не положено.

-- Вот так все советские люди и говорят: "Не положено... Это был не я... Я за это не отвечаю..." Приходится Мейланову сидеть за всех, в том числе и за тебя. Потому что я отвечаю за все, что происходит в стране, и не хочу, чтобы людей голодом морили. Ты это понимаешь?

Но подобные рассуждения были для прапорщика слишком сложны-ми; он уставал и терял интерес к беседе.

-- Отставить разговоры!

-- Вам только и остается, что людям рты затыкать, -- не унимался Вазиф. После небольшой паузы он стал подбираться к бедному Кашину с другой стороны. -- А корова у тебя есть?

-- Есть, -- ответил тот, довольный тем, что его собеседник спустил-ся, наконец, со своих эмпиреев и стал говорить по-человечески.

-- Ты ее кормишь, а она тебе за это молоко дает, верно?

-- Ага.

-- А если не кормишь -- мычит, правильно?

--Ну.

-- Вот советская власть и меня хочет в корову превратить, не дает есть, чтобы мычал, ни о чем не думал, а лишь мечтал бы о жратве. Вот тебя, например, в корову уже давно превратили -- натянули на голову желудок. Я тебе говорю: не мори меня голодом, дай поесть. Тебе, в об-щем-то, неприятно меня мучить, ты бы, пожалуй, и отрезал сальца, да желудок твой не согласен, протестует, ведь если ты меня накормишь, то и место свое потеряешь, и паек, и ему, желудку, худо будет. Вот так он за тебя все и решает. Стало быть, ты -- корова.