Натан Щаранский - Не убоюсь зла

Валерий прилетел в Москву задолго до названного срока. В аэропорту его ждала черная "Волга", на которой он был доставлен прямиком в Лефортово, даже не получив возможности увидеть своих родных, ради которых вернулся. Преданность им обошлась Смирнову в десять лет ла-герей строгого режима.

Я прочел его приговор. Обвинение в измене базировалось на двух пунктах: во-первых, он отказался вернуться на Родину из служебной командировки, во-вторых, рассказал западным спецслужбам о том, ка-кими путями Советы приобретают западную технологию в обход огра-ничений, предусмотренных законодательством стран свободного мира. Такая информация в соответствии с пунктом сто тридцать третьим инс-трукции Совета Министров СССР от тысяча девятьсот восемьдесят вто-рого года является строго секретной. Иными словами, в Советском Сою-зе официально признано, что государство добывает технологию, нару-шая законы западных стран, и предусмотрено, что тот, кто предаст это гласности, может быть привлечен к уголовной ответственности по обви-нению в измене Родине!

Такие, как Валера, назывались в ГУЛАГе "подберезовиками", соску-чились, мол, по родным березкам и потому вернулись. Некоторые из "подберезовиков", оказавшись в лагере, начинали активно искупать свою вину, то есть работать на КГБ. Органы, конечно же, пытались за-вербовать и Смирнова, но безуспешно, потому-то он и оказался в ПКТ.

Как и четыре года назад, узники ПКТ шили в дневные часы мешки. Правила оставались прежними: сделаешь триста сорок пять штук, будешь назавтра питаться по норме 9-а, не справишься -- получишь 9-б. Я за эти годы искуснее не стал, а потому и не пы-тался выбиться в передовики; Валера же работал за швейной ма-шинкой с удивительной ловкостью и быстротой. Он предложил мне разделить весь процесс изготовления мешков на отдельные опера-ции и вызвался выполнять самые сложные из них. В итоге и Смир-нов, и я питались по норме 9-а.

По вечерам мы с Валерой беседовали по-английски, он с восторгом рассказывал мне о жизни на Западе и, в частности, об Америке, а я де-лился с ним на всякий случай своим тюремным опытом.

Словом, все было бы более или менее терпимо, если бы не очередное прекращение моей переписки с домом. На сей раз его сделали полным, и моих писем не отсылали, и мне не выдавали корреспонденцию. Так про-должалось в течение двух месяцев -- марта и апреля. Мог ли я смирить-ся с этим после стольких лет борьбы? Мог ли я сидеть сложа руки, когда мама и Авиталь не представляют себе, где я и что со мной?

В начале мая, через три месяца после получения мамой моего по-следнего письма, я объявил голодовку, требуя отправить в Москву от-крытку, текст которой был предельно лаконичным: "Мои дорогие и лю-бимые! Никаких условностей, только факты. Первый: очередного свида-ния лишен, так что приезжать не надо. Второй: вся ваша корреспонден-ция за март-апрель конфискована. Третий: конфискованы и все мои письма вам и Натуле. Четвертый: впредь я имею право писать не два ра-за в месяц, а раз в два месяца. Так что следующее письмо ждите в июне, затем -- в августе. Очень прошу вас отнестись ко всему этому так же спокойно, как отношусь я. Обнимаю и крепко целую мою Авиталь и всех вас, привет родным и друзьям. Толя".

-- Голодовкой вы ничего не добьетесь, -- сказал мне Осин, явивший-ся сразу же после ее объявления. -- Лучше пишите такие письма, кото-рые мы сможем пропустить.

-- Какие?

-- Вы сами знаете.

Препираться с ним было бессмысленно; я встал и ушел в камеру.

Пришел, наконец, и мой черед испытать на себе эффект новой инст-рукции "по борьбе с незаконными отказами от приема пищи". В соответ-ствии с ней меня в тот же день перевели в ШИЗО, отобрав, как обычно, всю теплую одежду. Пониженное карцерное питание для голодающего не наказание: какая разница, от какой еды отказываться? Но холод... К тому же днем откидные деревянные нары заперты на замок, так что ле-жать не на чем и приходится много ходить. Это, правда, к лучшему: ес-ли бы я и захотел, то не смог бы повторить ошибку, допущенную в Чис-тополе, когда с первых дней длительной голодовки слишком много ле-жал. Теперь я хожу и хожу по камере, останавливаясь время от времени лишь для того, чтобы помассировать мышцы.

Через несколько дней резко меняется погода: валит снег -- это в мае-то! -- и дует сильный ветер, врывающийся в камеру через многочислен-ные щели. Бегать, чтобы согреться, я не в состоянии: нет сил. Три круж-ки горячей воды в день не помогают. По ночам я забираюсь на верхние нары, которые появились в ШИЗО совсем недавно. Теперь эта тесная клетка стала двухместной. И нижние нары, и верхние на день закрыва-ются, и когда зеков двое, они толкутся внизу с утра до вечера, стараясь не задевать друг друга. Я же здесь один и потому пользуюсь привиле-гией выбрать нары на ночь. Чтобы залезть наверх, приходится тратить массу сил, и с каждым днем это упражнение дается все с большим тру-дом, зато там, под потолком, хоть немного, да теплее, а иногда, если по-везет, заметно теплее, это в том случае, если мент забудет переключить дневное освещение на ночное. Дневное -- спускающаяся с потолка лам-па под стеклянным колпаком, ты тянешься к ней, мысленно обвиваешь ее, словно змея, своим телом, ночное -- тусклый светильник над дверью. Несколько ночей подряд мне везло -- надзиратель оставлял дневной свет. В одну из них мне пришла в голову гениальная в своей простоте мысль. Я быстро, пока не заметил вертухай, вывинтил, обжи-гая пальцы, плафон и сунул его за пазуху. Настоящая грелка! Правда, минут через двадцать колпак остынет, но этого должно хватить, чтобы заснуть. Проснувшись через час от холода, я снова ввернул плафон и спустя минут пять вновь зарядился его теплом...