Вадим Андреев - Дикое поле

— Дядя Па, это ты, дядя Па?

В комнате было совсем темно. Осокин держал за руку Лизу и не мог поверить, что это она. Он прижал ее к себе и осторожно провел рукой по волосам — да, это ее косы, завязанные крендельком на затылке. От волнения он не мог говорить и повторял бессвязные слова: «Лес, ночь, дождь, да как же это так, ты здесь?»

— Ты пришел даже раньше, чем мы тебя ждали. Ну как, не трудно было ускользнуть из «Счастливого дома»?

— Ах, Фред, — Осокин даже не удивился, Что застал в сторожке вместе с Лизой Фреда, которого он не видел уже много месяцев, — если бы ты знал, как мы сегодня пели «Марсельезу»! Комендант совсем ошалел, он не знал, что предпринять…

— Это Шеффер-то не знал, что предпринять?

— Нет, не Шеффер, другой. Ну что, Лизок? Ты живешь у мадемуазель Валер?

— Ты не думаешь, — сказал Фред, — что если бы вы спели «Интернационал», на коменданта это произвело бы еще большее впечатление?

— Может быть… Но мы пели «Марсельезу». Поверь, когда на эту песню смотрят пулеметы, она становится гигантской. Это…

— Дядя Па, а ты тоже пел?

— Пел, Лизок, на страх немцам пел. Что мы теперь будем делать, Фред?

— Сейчас одиннадцать часов. Вам нужно воспользоваться отливом, он начинается только в пять утра. Я вас посажу в лодку. Мне еще нужно остаться на Олероне.

Осокин не спал. Он прислушивался к дыханию Лизы, положившей голову к нему на колени. На фоне темного окна еле проступал переплет оконной рамы. В комнате было тепло и пахло лесом — скипидаром, валежником, дровами. «Лодка. Скоро мы сядем в лодку. Я и Лиза. Вдвоем, как прежде, как всегда. Я забыл спросить, взяла ли она с собой деньги… Дикое поле, Дальнее поле, сад мадемуазель Валер. Вероятно, вся семенная картошка пропала или ее взял Альбер? Когда меня арестовали, я забыл сказать об этом Лизе… Впрочем, все это не важно. Важно, что мы опять вместе, что сейчас ночь, что я слышу ее дыхание. Через несколько часов я буду в свободной Франции. Что я буду делать? Париж, завод? Или Россия? Вернуться с Лизой в Россию?»

В комнате убаюкивающе-однообразно стучал большой будильник. Как полная луна, светился в темноте его фосфоресцирующий циферблат. «Но, может быть, меня в Россию не пустят? Вернуться на Олерон, когда кончится война? Впрочем, едва ли — события не повторяются. Лизе пора поступать в лицей или в школу. Это привяжет меня к городу». Осокин вдруг почувствовал страшную тоску, такую острую, какая бывает только в молодости, — он никогда не думал, что Олерон так глубоко вошел в его жизнь. Перед глазами ясно и отчетливо появилось Дикое поле с засохшими стеблями кукурузы, растрепанными ветром тамарисками, корявыми сучьями яблонь и зеленой крышей «Шепота ветров». «Да, но в тот год, когда я убил немца, на поле не было сухих стеблей кукурузы. Может быть, этот дом, вернее то, что я именно здесь убил немца, меня по-особенному связало с олеронской землей? Или Фред опять скажет, что это все «выдумки русского интеллигента»? Фред спит. Как все ясно для Фреда, боже мой, как ясно! Вероятно, он самый счастливый человек на земле».

Все тише и нежнее стучал будильник. Окно потухло, и переплет рамы растаял в темноте. Перед Осокиным появилась Мария Сергеевна. Она вышла из-за цветущих розовато-лиловых тамарисков. На ней был черный купальный костюм, туго обтягивавший ее твердое, будто вырезанное из дерева, тело.

— Павел Николаевич, давно вас ищу, — сказала она, и голос у нее был тонкий и скрипучий, совершенно не соответствовавший ее облику, — о вашем немце я все знаю. У него осталась дочь. Маленькая…

Перед самым лицом Осокина возникли большие выпуклые голубые глаза. В черном зрачке Осокин увидел себя, перевернутым вниз головой, с черными пушистыми усами. «Вот каким видит меня Мария Сергеевна. — подумал он. — Я же совсем не такой». И вместе с этой мыслью на Осокина нахлынуло странное чувство — ему стало: казаться, что он каменеет. Мимо, принимая его за причальную тумбу, прошла Лиза.

— Лиза, это я! — испуганно крикнул Осокин и проснулся.

В комнате отчетливо, наполняя все углы металлическим эхом, стучал будильник. Минутная и часовая стрелки расправились в одну косую линию — без десяти четыре.

Лодка была запрятана в прибрежных кустах: в этом месте Боярдвильский лес вползал на последнюю перед океаном крутую дюну. Мелкий подлесок, скелеты деревьев, убитых резким соленым ветром зимних бурь, стволы сосен, согнувшихся в одном направлении — в сторону от моря, как будто они хотели убежать от наступающих на берег приливов, — все это создало такую чащу, из которой не легко было вытащить маленькую двухвесельную плоскодонку, оказавшуюся очень тяжелой. Отлив еще не начался, и океан подступал к самому берегу — невысокие крутые волны неожиданно возникали в темноте и нехотя разбивались о плоский, разглаженный прибоями песок. Было очень темно, сыро и неуютно. Осокин и Фред почти не разговаривали,