Вадим Андреев: Дикое поле

— Теперь вы можете идти… — голос Шеффера еле донесся сквозь свист ветра. — Но помните, что я вам сказал: Германия непобедима!

Ненависть к Шефферу, охватившая заключенных, должна была найти выход. Ответа на его речь никто не придумывал, он создался сам, из цепи случайностей, происшедших в тот день: уже с утра заключенные начали получать новогодние посылки, и, хотя из посылок изымались обнаруженные в них бутылки вина и коньяка, большое количество спиртного таинственными путями все же достигло комнаты № 4. Вино и коньяк были превосходные. Скоро узнали, что Шеффер прямо из «Счастливого дома» уехал в Ла-Рошель. Еще днем удалось споить часовых, стоявших внутри комнаты, — один из них в уборной уронил винтовку и, лазая по полу, ловил ее за черный приклад, как рыбу, ускользавшую из рук; другой на чудовищном франко-немецком жаргоне рассказывал о своей загубленной жизни угощавшим его крестьянам; слезы текли по его измятому и грязному лицу, пока он, прижимая автомат к груди, пил шестидесятиградусный коньяк. Обвинение в трусости, брошенное в ряды арестованных, подхлестнуло даже самых несмелых, и поступки олеронских крестьян получили не свойственный им в обычное время размах и беззаботность.

Осокин еще утром через Рауля получил с воли указание, что он должен бежать именно в новогоднюю ночь. Пьяных часовых, к великому огорчению Осокина, отвели отсыпаться в карцер, а новые поначалу держались крепко. Однако после, ужина и они не выдержали, да и невозможно было выдержать — пьяна была вся комната.

Пение началось с самых невинных песен, вроде «Вблизи моей блондинки». Потом их сменила песня «Мы — заложники острова» — ее сочинил Мунье, и она стала чем-то вроде гимна французских обитателей «Счастливого дома». В песне описывалась жизнь заключенных и давались разные характеристики. Об Осокине было сказано, что он станет настоящим французом после того, как научится играть в белот.

Французы никогда не поют за работой — это считается неприличным. Они поют на свадьбах, праздниках и, как теперь убедился Осокин, в тюрьме. Когда Рауль сквозь грохот и шум затянул «Песню ухода», удивительный мотив этого гимна Французской революции был подхвачен заключенными: пели оба этажа — нижняя комната № 3 и верхняя № 4. «Тираны, сойдите в гроб», — прогремело по всему зданию, и звуки «Песни ухода», вырвавшись из окон, раскололи густой мрак зимней рождественской ночи. Немцы забеспокоились. Вскоре в комнату в сопровождении нескольких солдат и фельдфебеля вошел комендант «Счастливого дома» Шульце. О нем знали, что до войны он был протестантским пастором. Шульце выглядел растерянным и явно не знал, что предпринять. По-видимому, он больше всего был озабочен тем, чтобы избежать инцидентов, но, с другой стороны, он не мог допустить и того, чтобы так открыто проклинались «тираны»…

Коменданта встретил Рауль — он был главным запевалой, и в тот вечер все заключенные невольно признали его своим вожаком. Шульце немного говорил по-французски. Рауль с необыкновенной светской улыбкой, совершенно не шедшей к его большому суровому лицу, сказал, что споет в честь новогоднего визита господина коменданта знаменитую песню немецкого композитора. Он запел «Двух гренадеров», не думая о том, что слова принадлежат «запрещенному» еврею Гейне. У Рауля оказался превосходный бас. Звуки катились, как камни с крутой горы. Лавина все ширилась. Когда мотив «Двух гренадеров» перешел в «Марсельезу», гимн был подхвачен всей комнатой.

Осокин пел плохо, но в эту минуту он не мог молчать — он чувствовал, что его разрывают эти звуки: «День славы наступил…» Он видел перед собой бледное и растерянное лицо немецкого коменданта, его смущенные глаза, избегавшие взглядов. Осокин уже кричал, и ему казалось, вся Франция кричала вместе с ним «Aux armes, Citoyens!» — «Граждане, к оружию!»

«Марсельеза» замолкла на последнем, невыносимом звуке, после которого наступает смятение и беспамятство. Коменданта окружили заключенные. Мунье кричал о том, что Руже де Лилль — самый великий француз. Рауль стоял рядом, большой, тяжелый, с головой, вдавленной в плечи, похожий на циркового борца, готового к бою. Крестьянин из Ла-Бре плакал, вытирая рукавом слезы, катившиеся неудержимо по его небритым щекам.

Осокину удалось выскочить незамеченным из комнаты, которая вся еще вздрагивала после спетой «Марсельезы». Он сделал это просто, не задумываясь: подошел к койке, взял свою теплую куртку и вышел в дверь — у него был такой уверенный вид, что часовые, больше всего заботившиеся о том, чтобы комендант не заметил, что они пьяны, не обратили на него внимания. Осокин спустился по узкой боковой лесенке, лепившейся с внешней стороны кирпичного здания, и огляделся вокруг. Чувство необыкновенной легкости вдруг овладело им. На дворе было темно, глаза с трудом привыкали к влажному мраку. «Счастливый дом», двор и все прилегающие здания были окружены тремя рядами колючей проволоки, по которой не проходил электрический ток: станция, остававшаяся в немецких руках, не могла справиться даже с освещением бункеров и казарм — тут было не до того, чтобы устраивать электрические барьеры.