Виктор Широков: Вавилонская яма

Между тем главный редактор, ознакомившись с моей служебной запиской, которая бросала могучую тень и на его покосившийся плетень, связался за моей ничего не подозревавшей спиной с философом-составителем и тот немедленно настрочил заявление с просьбой вернуть ему рукопись, кстати, заплатив положенные 60 процентов, как если бы рукопись была принята к печати. От меня главред затребовал после этого письменное объяснение. Не подозревая подвоха и сговора всех действующих лиц интриги, я созвонился с дочерью классика, которая на голубом глазу надоумила меня организовать расписку в получении рукописи от её имени и подписаться за нее, мол, ей некогда со мной встретиться, она уезжает через полчаса на недельные гастроли и, вернувшись, ещё раз все подтвердит в самом лучшем виде. Ничтоже сумняшеся так и исполнил. А через неделю дочь классика, вот уж сука, не только отреклась от получения рукописи, но ещё и обвинила меня в подлоге.

От такого коварства у меня разыгрался сильнейший приступ стенокардии, в поликлинике мне выдали больничный лист, но правление вытребовало меня на заседание и сейчас утюжило по полной программе. На втором часу разбирательства я вспыхнул, написал на листке бумаги, валявшемся совершенно случайно на столе под рукой, заявление об увольнении по собственному желанию и почти невежливо перекинул его через стол директору со словами:

- Вы этого добивались? Пожалуйста. Я за свое кресло не держусь. Работать с такими авторами и с таким начальством не хочу, нет уж, увольте, Христа ради. Прав чеховский Редька: "Тля ест траву, ржа - железо, а лжа душу". Но меня съесть я вам не позволю. Сам уйду.

Уволили меня немедленно, лишив, кстати, права приобрести готовые к раздаче акции, что хоть чуть-чуть пополнило будущий пакет Каинова. И где его брат, Авелев? Неужели Авеличев? Что ж, за последние пятнадцать лет я сменил не менее семи должностей. И почти всегда как капли воды, были похожи и причины (неумение приспособиться к начальству и нежелание поступиться своими дурацкими принципами) и следствия (обычной реакцией на глупые и грубые замечания было мое заявление об уходе). Как бы я ни твердил жене и самому себе, что исправлюсь и сумею быть другим, быть как все, не высовываться, порой даже прислуживать, все равно меня вычисляли, начинали выталкивать и постепенно приводили к увольнению, хорошо, что не по статье, а якобы добровольно.

В начальные годы ещё моей медицинской карьеры мать мне советовала терпеть и не ввязываться в полемику; чуть позже многомудрая жена тоже рекоментовала не ссать против ветра, но вот я уже и поседел, и почти обезволосел, побывал уже врачом "скорой помощи", ординатором институтской клиники, заведующим отделением медсанчасти, старшим редактором отдела крупной столичной газеты, заведующим редакцией престижного издательства и вот, наконец, остался безработным.

Мне вспомнилось, как мать говорила мне в юности:

- Ты же потомственный дворянин, Миша, твой прапрадед был графом, прадед - блестящим поэтом-макаронистом и предводителем дворянства, дядя и сейчас - при новом строе - генерал и официальный национальный герой, наконец, я - доктор медицины, без пяти минут членкор Академии, депутат, несмотря на непролетарское происхождение, о чем прекрасно известно компетентным органам, а все почему? Потому что и я, и брат соблюдали всегда правила игры. Все Мятлевы были не просто мятущимися, одержимыми чувством справедливости людьми, но и многого достигли в жизни. А ты, видимо, хочешь остаться ничтожеством...

- В чем-то ты безусловно права, - ответил ей тогда я, шестнадцатилетний. - Но ради справедливости стоит заметить, что подобными ничтожествами являются миллионы людей, не генералы и не доктора медицины, увы.

- И пусть являются. Они по-своему счастливы, потому что не осознают свое низменное положение, - продолжала мать то ли проповедь, то ли отповедь. - И все-таки они сами во всем виноваты. Примитивная жизнь в виде бессознательной борьбы за существование дается действительно каждому, даже идиоту и преступнику, а талант, который у тебя есть, обязывает тебя к другому, это удел только избранных! Напрасно ты не хочешь служить своему дару.

С ней всегда было бессмысленно спорить. Она родилась в год октябрьского переворота, выросла при Сталине, прошла три войны (финскую, Отечественную и японскую) врачом эвакогоспиталя, защитила диссертацию, работая хирургом в клинике имени Бурденко, которому сама немало ассистировала на операциях, её родителей арестовали в конце тридцатых, первый муж, мой отец, был расстрелян в сорок восьмом, как американский шпион, после того, как в Нью-Йорке с феноменальным успехом прошла выставка его супрематической живописи, а новый муж, мой отчим, работал бок о бок с Вышинским... Все убеждения, внушенные ей жестким и жестоким временем и выношенные страданиями на протяжении десятилетий, были вполне убедительны... Но только не для меня.