Лидия Чарская: Княжна Джаваха

О! Это было уже свыше моих сил!.. Она могла рассуждать еще о манерах, когда сердце мое рвалось на части от горя и жалости к моей ненаглядной голубке Люде, таким великодушием отплатившей мне за мой поступок с нею.

Так вот она какова, эта милая, тихая девочка! И я смела еще смеяться над нею… презирать это маленькое золотое сердечко!

– Что с вами, cher enfant? – видя, как я поминутно меняюсь в лице, спросила синявка. – Или вы тоже нездоровы?

– О нет… – с невольной злобой на саму себя сказала я. – Я здорова… Больна только бедная Люда… Я, к сожалению, здорова… Да, да, к сожалению! – подчеркнула я с невольным отчаянием в голосе. – Я злая, скверная, гадкая, потому что это я принесла в класс ворону, а не Влассовская. Да, да… я одна… одна во всем виновата.

Я смутно помню, что говорила классная дама и инспектриса, опять пожаловавшая в класс по новому приглашению Пугача, но отлично помню ту безумную радость, дошедшую до восторга, когда, по приказанию ее, Арно стерла с красной доски мою фамилию и потребовала, чтобы я сняла передник.

С тою же радостью стояла я, наказанная, за обедом на месте Люды, и сердце мое прыгало и замирало в груди.

«Это искупление, – твердило оно, – это искупление, Нина, подчинись ему!»

И как охотно, как радостно прислушивалась я к моему маленькому восторженному сердцу!

– Белка, давай мне скорей твой перочинный ножик! – огорошила я моего адъютанта, лишь только мы поднялись в класс. – Давай!

И прежде чем она могла понять, в чем дело, я схватила лезвие перочинного ножика так быстро и сильно двумя пальцами, что глубоко порезала их.

– Ай, кровь, кровь! – запищала Вельская, не любившая подобных ужасов.

– Да, кровь, – засмеялась я, – кровь, глупенькая!.. Это я нарочно… Она поможет мне пройти к Люде в лазарет… понимаешь?

Но Белка стояла передо мной с открытым ртом, хлопала глазами и ничего не понимала. И только когда продребезжал лазаретный звонок, сзывавший больных на перевязку, и я заявила, что бегу забинтовать руку, Вельская неожиданно бросилась ко мне на шею, заорав восторженно на весь класс:

– Нинка Джаваха! Ты – героиня!..

Осторожно крадучись, я проскользнула из перевязочной в лазаретную столовую, а оттуда – в общую палату, где, по моим расчетам, находилась Люда.

Я не ошиблась.

Она спала, забавно свернувшись калачиком, на одной из кроватей. Я осторожно, на цыпочках подошла к ней. На ее милом личике были следы слез… Слипшиеся ресницы бросали легкую тень на полные щечки… Алые губы шептали что-то быстро и непонятно тихо…

Острая, мучительная жалость и беззаветная любовь наполнили мое сердце при виде так незаслуженно обиженной мною подруги.

Я быстро наклонилась к ней:

– Люда… Людочка… сердце мое… радость!

Она открыла сонные глазки… и взглянула на меня, ничего не понимая.

– Это я, Людочка… – робко произнесла я.

– Нина! – вырвалось из ее груди. – Ты пришла…

Мы упали в объятия друг друга… Плача и смеясь, перебивая одна другую и снова смеясь и плача, мы болтали без умолку, торопясь высказать все, что нас угнетало, мучило, томило. Теперь только поняли мы обе, что не можем жить друг без друга…

Люда выросла в моих глазах… стала достойной удивления… Я не могла ей не высказать этого.

– Ну вот еще! – засмеялась она. – Тебе все это кажется… ты преувеличиваешь, потому что очень меня любишь.

Да, я любила ее, ужасно любила… Моя маленькая одинокая душа томилась в ожидании друга, настоящего, искреннего… И он явился ко мне – не мечтательной смеющейся лунной феей, а доброй сестрой и верным товарищем на долгие институтские годы… Мы крепко прижались друг к другу, счастливые нашей дружбой и примирением…

Вечерние сумерки сгущались, делая лазаретную палату как-то уютнее и милее… Отдаленные голоса пришедших на перевязку девочек едва долетали до нас… Я и Люда сидели тихо, молча… Все было пересказано, переговорено между нами… Но наше молчаливое счастье было так велико, что тихое, глубокое молчание выражало его лучше всяких слов, пустых и ненужных…