Василий Брусянин - Уличный папа

— Нет, папочка, нет!.. Я боюсь!..

— Глупый, чего боишься?.. Видишь!?.

И слышно из-за перегородки купальни — опускается в прохладную воду тучное тело того человека, которого какой-то Дима называет папой… А Суслин стоит на берегу озера, смотрит в голубую даль водной глади с отражёнными берегами, и ему кажется, что и он сам, со всей своей жизнью, со своими радостями и горестями, только отражённый… только отражённый в жизни…

«У этого Димы есть папа… У этого папы есть Дима… Дима… И у меня есть Леночка… И у Леночки есть папа… Я — её папа… Я, а не тот противный, толстый, обрюзгший художник… Я… Я… Я»…

Подошёл ближе к воде и начал всматриваться в лодки и всё искал лодку с красными бортами. Нашёл, хотел было сесть на её борт и не посмел: на красном фоне у самого носа было выведено белой краской только одно слово: «Леночка»… Он уже не первый раз видел это слово, белым по красному, но только теперь всматривался в него как в новое, никогда не виданное… Подошёл ближе к лодке, осмотрелся…

Всё так же как и пять минут назад стояли в воде жирные дачницы в купальных костюмах и всё ещё о чём-то беседовали. А из ближайшей купальни доносились детские голоса, и слышно было, как какой-то Дима кричал:

— Папочка!.. Папочка!.. А я не боюсь, не боюсь!.. Смотри!.. Раз, два, три!..

И слышно было, как упало в воду тело Димы, и шумела вода и волновалась.

Осмотрелся Суслин ещё раз и, показывая вид, будто рассматривает лодку с красными бортами, опустился коленями на песок, наклонился и припал губами к слову «Леночка», выведенному белым, и шептал:

— Леночка!.. Леночка!.. Милая моя деточка!..

Солнце зашло за грани леса. Потемнела озёрная вода. Упал ветер, примолк, притаился, и неподвижной лежала водная гладь, отразившая прибрежные деревья и зарево закатного пожара. Смолкли голоса финских ребятишек, ушли жирные дачницы в красную купальню, прошли берегом Дима и его папа, господин в белой фуражке с кокардой, и за ними шли ещё два мальчика в гимназических фуражках.

Торжественно тихо на озере… Как будто и лес, и вода, и купальни, и лодки творят молитву уходящему в вечерние дали солнцу… Ближе к тому берегу тёмной полоской показалась лодка, и так гулко, так непрошено резко и так нежданно противно донеслись со стороны лодки резкие, крикливые звуки гармоники…

«Гармоника в этот тихий вечер молитвы… Какая пошлость!..»

Метнулась в Суслине эта мысль и оборвалась, точно испуганная резкими, крикливыми голосами гармоники…

Хотелось бы молиться в этот тихий, ласковый вечер какому-то неведомому Богу, который сумел бы понять тихую грусть больного, пустого сердца Суслина… Вся жизнь прошла в одиночестве и в поисках какого-то призрачного счастья, а то счастье, которому только теперь его душа поёт грустные гимны блаженства, — того счастья нет… нет… нет… и не будет… Ощущение одиночества теперь для Суслина уже какое-то жизнеощущение. Так и кажется ему, что и во всём мире, и во всей жизни людей было и есть и будет только одно одиночество, только один грустный гимн души невозможному… И хочется ему молиться неведомому Богу. И мешают этой вечерней молитве крикливые, резкие звуки гармоники… Дальше от этих звуков, вглубь тихого леса, под молчаливые его сени…

И он шёл по дороге от озера и думал о Леночке и о Наталье Дмитриевне, — больше о Леночке… Ему казалось, что его скорбь услышит именно тот Бог, который создал милую, белокурую девочку. Всё остальное в жизни какое-то такое непонятное ему, понятна только Леночка, милая девочка, его Леночка, его дочка, плод матери-земли… Стихия — мать Леночки, а он — её отец… Наталья Дмитриевна — только символ матери, а настоящая мать — земля… «Из земли создан человек, и в землю возвратится»… Земля — мать Леночки, а он — её отец, и только он и земля имеют право на Леночку…

— Я — отец Леночки… я… — твердил он и шёл к белой даче, чтобы увидеть девочку.

Идут навстречу ему студент, барышня в крымской шляпе и девочка-подросток… Идут, хохочут и толкаются по дороге и бьют друг друга какими-то зелёными ветками. Идут за ними следом почтенная дама и господин с сигарой во рту.

— Папа, чего же вы отстаёте? — кричит девочка человеку с сигарой.

А тот пыхтит сизоватым табачным дымком и мычит что-то, чего и не поймёшь.

— Я говорю тебе, что эта квартира не подойдёт нам, мала, — шепелявым голосом говорит почтенная дама.

Мычит что-то про себя человек с сигарой, а Суслин думает: «Если бы Леночка назвала меня „папой“… Если бы она крикнула мне: „Папа, иди же скорей, что ты отстаёшь!?.“ Но она не могла бы крикнуть этого: он всегда бы был с Леночкой, он никогда бы не отставал от неё».