Феликс Светов - Отверзи ми двери

Нельзя ее забрать - вот она медленно поворачивалась перед Львом Ильичем разномастными, старыми, обшарпанными, новыми - нелепыми домами, грязными дворами, блеклым в дымке небом. Нельзя ее перечеркнуть, забыть в себе, забить - она уже проросла, кровью впиталась, качает ее сердце, гоняет по всему телу, а иначе и ногой не двинешь. Это там так можно: собрал чемодан, купил билет - и вот уже новое небо. То там, а то - здесь. А может, и ошибался Лев Ильич, это ведь общий закон, что от себя не сбежишь. Конечно, не знал он, что там. Да и не хотел узнавать. В нем теперь другое знание стучалось.

"За что это мне, Господи?" - услышал он в себе когда-то шевельнувшуюся в нем, не додуманную мысль. Велика ль заслуга, что нет у него ничего, разве это сам он хоть от чего-то отказался? Это Господь так его любит, за что, почему, ну чего он стоит! - что Сам все у него забрал, где-то далеко остались и дом, и постылая работа, и друзья, и женщина, которую вздумал спасать... Вот если б сам, своей волей избрал эту подаренную ему свободу, сам бы распростился со своей жалкой жизнью... Но на это у него не хватило бы сил, а значит, и это Господь за него решил... Но он все еще думает, вспоминает, перебирает жалеет, что ль, вон какая печаль его вдруг пронзила? Стало быть, что-то оставалось в нем, оно и плакало сейчас, выбаливаясь. Долгий еще путь ему предстоит и чего только не будет на этом пути, но он уже шел, он был уже другим, знал, что возложивший руку на плуг и озирающийся назад неблагонадежен для Царствия Божия...

Он подумал, что всего три недели назад - нет, две недели, нет, как же, сегодня четверг... "Четверг!" - прошептал он про себя.

Значит... восемнадцать дней назад, тогда в поезде он, еще не сказав, понял в себе, услышал сердцевину, зернышко, луковку, а все эти дни одну за одной снимал с себя шелуху, добираясь до нее. Добрался ли? Нет, конечно, но все ближе, ближе, и какое это счастье было то осознавать, чувствовать биение, теплоту ожившего сердца, зная, что оно непременно будет нужно кому-то, что все мы кому-то еще нужны...

Он поднимался по переулочку, поглядывая вверх на выраставшую над ним белую, приземистую башню. Ее венчали купола, крест горел в голубевшем сквозь дым небе, башня занимала всю вершину бывшего здесь когда-то холма, вросла в него прочно - века уже стояла - не сдвинешь. На паперти никого не было. Он стянул кепку, шагнул в притвор. Две старушонки забормотали, увидев его, он выгреб из кармана мелочь, перекрестился и ступил в церковь.

Он поразился малолюдству: старухи стояли, как выстроенные, на равном расстоянии одна от другой, вдоль стен, парами, образуя правильную геометрическую фигуру... "Как кристалл" - радостно подумал Лев Ильич: старухи обозначили вершины, точки пересечения, он ступал по одной из граней, а все вместе это и называлось чудом гармонии.

Прямо перед собой он увидел Царские врата, наглухо, как крепом, затянутые черным воздухом, шагнул вправо к конторке, попросил свечу, не заметив, как глянула на него прислужница, и медленно пошел по проходу, меж старухами, прямо к Царским вратам. "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое, - слышал он чистый речитатив, один голос, хора же вовсе не было. - Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну..."

Он прошел прямо к Распятию, затеплил свечечку, прилепил ее рядом с другой, трепетавшей живым огоньком, перекрестился, отступил на несколько шагов и стал прямо против Царских врат меж двумя старухами.

Тихий восторг задрожал в его душе. Как это поизошло - он сделал всего лишь несколько шагов, переступил порог, его одна лишь стена отделяет от города, живущего совсем другой, безумной жизнью, а тут...

"Жертва Богу дух сокрушен, сердце сокрушено и смиренно Бог не уничижит. Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимские. Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожигаемая; тогда возложат на олтарь Твой тельцы..."

Он увидел священника. Тот вышел из боковой двери - старенький, шаркающий, в темном облачении, с белой бородой, стал у Царских врат, глянул перед собой, ткнулся глазами в Льва Ильича, стоявшего против.

- Господи и Владыко живота моего, - сказал он глухим, проникшим Льва Ильича голосом, отчего у того мороз пробежал по спине, - дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми...

Он повалился на колени, приложившись лбом, потом с трудом начал подниматься с колен.