Александр Солженицын: Феликс Светов - 'Отверзи ми двери'

А. СОЛЖЕНИЦЫН

ФЕЛИКС СВЕТОВ - "ОТВЕРЗИ МИ ДВЕРИ"

Hаписанная в 1974-75-м, прямо по горячему колыханию тогдашних настроений и поисков интеллигенции в СССР, книга протомилась три года в машинописном самиздате, а напечатана была в 1978-м в Париже "Имкой". (Тогда было изменено и её первоначальное название "Кровь", в смысле: "голос крови" и возможность возвыситься над этим голосом.) Тогда - она приходилась остро ко времени, но в отечественную печатность вернулась лишь через полтора десятка лет и уже по сильно остывшим страстям.

Эта книга в своей напряжённой густоте совмещает: вопросы метафизические, богословские, исторические ретроспекции, реальный советский быт 70-х годов, психологические метания столичного образованного круга и острые политические и нравственные проблемы тех лет.

А манера! С первых же страниц читатель обнаруживает, автор же не только не скрывает, но даже и выставляет: что мы погружаемся в жанр, по приёмам, темпу и толпящимся обстоятельствам как бы сходный с романом Достоевского. Однако это не нарочитое воспроизведение, не приём сознательного подражания, нет! - автор (как и герой его автобиографический Лев Ильич) безоглядно, непоборимо захвачен той необузданной мятущейся стихией. В книге - тесно от действующих лиц, непрерывных, непрерывных диалогов и внутренних монологов. Тут - и опрокидывающая стремительность действия, какая-то безместность его, перекидчивость по случайным местам, всё по комнатам, по разным комнатам (да ещё сквозь пасмурный пейзаж грязного перехода от зимы к весне), и напирающая смена сцен, череда внезапных появлений, столкновений, исчезновений, и даже специальные усилия автора, как бы согнать в одну комнату обильную компанию для большего взрыва неизбежного и ожидаемого скандала. И полифония взглядов, обоесторонне сильные аргументы (часто - и прямые ссылки на Достоевского, или спор с ним: "какая самонадеянность - билет возвращаю! - а мне разве дали билет, что я им так вольно распоряжаюсь". Есть и сцены разговора с чёртом, даже трижды), карусели острых мыслей ("по какой-то недостижимой для него ассоциации") до сбивчивости, спотычливости дёрганых фраз, и даже не поиск, а просто погоня за высшими истинами - и до перенервирования наконец. Автор не подражает любимому образцу, нет, - он измучивается в собственных невылазных метаниях, однако читателю уже кажется закрайней эта похожесть приёмов, типов, сцен, нагромождение перекрещенных судеб, по которым надо и память напрягать, не услеживаешь всех соотношений лиц и степеней родства, а даже напряжённейшие диалоги и мысленные монологи бывают изнемогательно передлинены, особенно когда и не выясняют свежей, новой мысли. Да, тем верно передана пустота образованского трёпа ("вырождается в бесовщину", "либеральная болтовня, а не боль") - но уже затопляющее многословие (и персонажей, и автора тож), бывает и скучно читать, хочется перелистывать - и это даже в 1-й части, 1-й трети романа. Заворожённость Достоевским передаётся и языку, доходит и до ненужных, вполне невольных заимствований: у Льва Ильича и у других евреев-интеллигентов - опростонароденное, а то и прямо от Достоевского ворвавшееся: "это подороже будет", "очень понимаю", "давешняя мысль", "что касаемо", "эвона, не гоже, коль, кабы...".

Какова взятая манера, такова и композиция: от одной ситуации к другой без вздоха, без перерыва и, уж конечно, без стройной архитектуры, такие метания отрицают всякую конструктивную форму, взвешенное соотношение частей. Автора - как бы кидает, повелительно и беспорядочно, из темы в тему. С первых же страниц повествование поклубилось динамично, с большого разгона, и этот разгон не ослабевает до конца: весь роман в 600 страниц - как единый выдох всего накопившегося за годы в груди. Сюжет - это метания мысли героя, и если подошла минута дать ему высказать длинный монолог (как ч. II, гл. 14 и др.), то подставляется покорный слушатель, хотя бы и в противоречие с его собственным настроением. (Впрочем, "подставные" вопросы не часты, обычно диалоги всё же естественны.) И физические и духовные события со Львом Ильичом предельно сгущены, весь роман умещается в две с небольшим недели, за которые герой ни разу не ночует у себя дома. Избыточность пьянок (впрочем, в верном соответствии с оригиналом московского "культурного круга"), избыточность привлечённых автором фигур, есть и совсем лишние сцены (как ч. II, гл. 13 и ещё), если бы вынуть их - то вряд ли кто и заметит нехватку связи, они совсем и не обязательны для замысла: иные сцены забываются или путаются в памяти, как и персонажи.