Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды

Дядя Куприян слушал и разводил руками. Откуда ему знать, почему арестовали Агнию? У нее свои разные темные делишки с немцами, чем-то, видать, не угодила им, а чем, он не ведает. Не исключено, что девку просто оговорили злопыхатели. «Пока ничего страшного нет: разберутся и выпустят твою невесточку… Тогда и свадьбу сыграем», — пообещал дядя, пряча глаза.

Его слова показались Юрасю правдоподобными. Мало ли хватали и хватают безвинных людей по лихим наветам, а тут — партизанская разведчица… «А вдруг? А если и вправду она партизанка? Гм… нет, не может быть! Хотя… — Юрась вспомнил последнюю встречу с Агнией. Тогда она ему показалась какой-то странной. И слова странные, двусмысленные… — А! Ни черта с ней не случится, у нее такие высокие связи! Выкарабкается», — решил Юрась.

Решить-то решил, но от недоброго предчувствия не отрешился. И предчувствие не обмануло. Через двое суток подкатила машина охранной роты к дому тетки Гашки, и началось… Все раскидали, дом спалили, а саму Гашку бесстыдно заголили среди улицы и пороли так, что она едва доползла до Афанасьихи. Нечеловеческий крик ее был слышен на все село.

Первая публичная расправа подействовала на людей удручающе. Затаились еще больше, ждали со страхом новых экзекуций, репрессий.

В голове Юрася — сумятица и неразбериха. Кто же, кто, в конце концов, те люди, которые его окружают? Что у них на душе? Чем они живут? За кого стоят и кто стоит за ними? Почему он никак не может разгадать их, увидеть такими, какие они есть на самом деле? Как распознать среди фальшивых теней, уродливых масок истинных людей?

Вопросы… вопросы… вопросы…

Вот Агния — жил рядом неразгаданный человек и ушел неразгаданным. Ушел навсегда. Ее казнили в районном центре на площади при всем народе. Дядя Куприян сообщил это за ужином. Бабка Килина истово перекрестилась, а Юрась обомлел. Потом, вздрогнув, рванулся к дяде, открыл рот, а сказать ничего не может: горло перехватило холодом. Дядя скорбно вздохнул, опустил глаза долу. Юрась тяжело встал, вышел во двор. Постоял на крыльце, затем сел на приступке, уставился незрячими глазами вдаль.

Вот лишь когда стало ему ясно, почему Агния так с ним говорила! И зачем принесла и приклеила на дверях кузни листовку. Она его любила. «Любила и готовила мне правду», — думал Юрась с тоской запоздавшего понимания.

Правда осталась — Агнии нет. В полдень, когда по воздуху мирно плыли белые паутинки бабьего лета, ярко освещенные солнцем, ее убили. Что думала она, стоя под виселицей с петлей на шее, чувствуя последний раз перед смертью рассеянное тепло солнца, того никому никогда не узнать. Юрась сжал виски ладонями. «Господи, как тяжко! — скрипнул зубами. — Тяжко тебе? А ей умирать в двадцать лет было легко? Так пусть же и тебе будет трудно! Пусть никогда не покидает тебя боль, пусть тревожит, мучит тебя, презиравшего ту, которую сам искал, пусть ни на минуту не оставляет в покое».

Возле ворот балабонили, раскуривая, полицаи, вызванные зачем-то старостой. К ним подошел Тихон Латка, остановился, подрыгал ногой в начищенном сапоге, что-то сказал. Полицаи заржали. Юрась не прислушивался, но тут-вдруг краем уха уловил: говорят про Агнию. Встал, подошел ближе. Тихон Латка, вернувшись из райцентра, рассказывал подробно о казни:

— Гестапо так обломало девку, что любо-дорого! Хе-хе! Еле душа в теле… Привели, значит, поставили под перекладину. И что вы думаете, заплакала? Или там с жизнью прощалась? Эге! Не поверите: харкнула офицеру в морду и такое пустила… — покрутил головой Тихон. — Известно, агитация!

— Потаскуха — пробы негде ставить, а туды же — агитатор!

— Ну, не скажи!.. по женской части она… ц-а!.. — прицокнул Тихон, ухмыляясь чванливо.

— А ты что, гы-гы-гы?..

— Самолично вез в гестапо. Лесочками, кусточками, не спеша…

— Ах, едят тя мухи!

— Смотри, господин Латка, как бы не вышло того… а то придется бежать в больницу.

— Дурни вы стоеросовые, господа. Стал бы я связываться со всякой! Поначалу у меня тоже опаска была, а оказалось… нетронутая!

И потекли грязные подробности.

— Занозистая… Где и сила взялась! Вишь, покорябала, как тигра полосатая…

И Латка самодовольно завернул рукав на сильно поцарапанной руке, на которой блестели золотые часы.

Вдруг осекся, выпучил глаза. И не успел никто сообразить что к чему, как страшный удар, способный свалить с ног быка, обрушился на его голову. Даже в ушах стоявших рядом ухнуло. Матерый, жилистый, он устоял, покачнулся только, оглушенный, и часто захлопал помутневшими глазами.