Борис Крамаренко - Плавни

— Оно и нам всем порядком достанется! — пообещал Шпак. — Еще не успели оформить его назначение, а он уже четырех казаков расстрелял.

— Пусть не бегут! — стукнул кулаком по столу Гай. — Этот не только казака, и офицера не задумается застрелить.

Тимка отодвинул от себя стопку, ковырнул вилкой яичницу и взглянул на брата. Георгий, красный от выпитого самогона, поминутно искал, его, видимо, тошнило. Тимка отложил вилку и зачерпнув ложкой сметану, принялся слизывать ее языком. Есть не хотелось, но сметана была холодная и приятно освежала рот.

Шпак налил стопки, чокнулся с Гаем и Георгием.

— Хлопцы, давайте заспиваем яку–нибудь нашу, украинскую!

Он немного откинулся назад и хриповатым басом затянул:

Реве та и стогне Днипр широкий…

Сердитый витер завыва…

Георгий хотел подхватить песню, но у него из горла хлынул поток рвоты, залив грудь, колени и облив сидящего рядом подхорунжего Шпака. Все вскочили. Тимка, воспользовавшись замешательством, вышел в кухню, а оттуда во двор.

Была безлунная, душная ночь. Он прошел в глубь двора и остановился возле амбара, из которого слышался голос урядника Галушко.

— …И повели, значит, нас на кладбище, в расход пускать. Ну, идем это мы цепкой, а по бокам и сзади конвой, а я крайний. И вижу: красноармеец, что позади шел, споткнулся о могилу и упал. Я, не долго думая, повернулся назад, прыг через него — и бежать!..

Тимка хотел зайти в амбар, но передумал и направился в сад. У колодца наткнулся на Ваську.

— Что, урядник, пить захотел?

— Ага.

— С есаулом гулял?

— А ну их!.. — Тимка сплюнул. Он подождал, пока напьется Васька, и, припав губами к краю ведра, стал жадно пить. Напившись, смочил себе водою голову и лицо.

Васька, усевшись на срубе колодца, сыпал махорку в клочок газетной бумаги.

— Дать закурить?

— Не надо.

— А ты попробуй, привыкнешь. Васька с наслаждением» затянулся:

— Крепкая, стерва! — И, словно продолжая прерванные Тимкой мысли, проговорил с досадой: — Ну, и хутора нам попадаются: девчат нет, скучно… Что они там, за ужином, говорили? Скорей бы!..

— Теперь, Василь, скоро уже.

— Ты что не рад, что ли?

— А что?

— Рожа у тебя хмарная робится, когда о восстании говоришь.

— Со своими биться неохота.

— Со своими?!

Тимка удивленно поглядел на Василия. Неужели это он, Тимка, сказал «со своими»? Поспешил добавить:

— Родные у меня там…

— А, вон чего! Ну, не ты первый против родных идешь. Теперь не только свояк свояка, брат брата рубит…

— Страшно, Василь!

— А ты меньше думай, что страшно, что нет. Наше дело маленькое, куда все, туда мы.

— Вот потому–то и страшно, что не туда…

— Чего врешь? Казаки все пойдут с нами, только выступим.

— Все? Эх, Василь, да что казаки… вся Россия за них, а ты — казаки.

— Не хныкай раньше времени, еще повоюем! — Василий скверно выругался и, потушив между пальцами окурок, бросил его далеко в сторону. — Чудной ты, Тимка. Тут и без тебя тошно, а он политику разводит… Что мы с тобой — генералы?.. Не наше это дело… Поедем–ка утром рыбу ловить.

— Поедем. И Костю Бурмина возьмем… А зараз — спать!

В эту ночь сбежали из отряда Костя Бурмин и карачаевец Юсуф.

Тимка, бледный, с растерянным лицом, докладывал о происшествии командиру взвода подхорунжему Шпаку.

Подхорунжий ходил по комнате, заложив руки за спину, сутулясь и стараясь не смотреть на вытянувшегося у порога Тимку.

— Может, поехали куда?..

— Я не отпускал. В наряде сегодня Галушко. Бегство урядника, да еще не одного, а я рядовым,

грозило Шпаку большими неприятностями. Предстоял серьезный разговор с заместителем Алгина, полковником Дрофой, который теперь сам вел борьбу с дезертирством.

Путем долголетней службы, горьких унижений и обид вышел подхорунжий Шпак из младших урядников в офицеры. Как верный пес, он прослужил десять лет сверхсрочной службы и получил, наконец, звание вахмистра, а затем, уже при белых, — первый офицерский чин.

Он свыкся с военной службой, походами и одиночеством. Там, где–то под Армавиром, была семья, жена, дети, небольшое хозяйство. Но домой не тянуло. Изредка наезжал в родную станицу. Хмуро слушал вечные жалобы состарившейся жены на тяжелую работу, постылую жизнь. Неумело ласкал детей. Дома не засиживался, — тянуло в полк, к привычной, суровой жизни с ее размеренным порядком.

Грянул семнадцатый год, революция. Все было ново, ошеломляюще. Потом — гражданская война и неожиданное производство в офицеры.