— Ложись!
И тут же почувствовал ошеломляюще сильный удар в плечо. Падая, он решил, что это, наверное, русский разведчик толкнул его, однако, уже очутившись на полу, понял, что ранен.
Русский, стоя на четвереньках, торопливо вынимал пистолет из кобуры штандартенфюрера Бергера. Он улыбался, и странно, жутко было видеть его лицо, окровавленное, окрашенное зловещими багряными бликами, темный провал рта без единого зуба…
Крюгель машинально сунул руку за борт мундира, чувствуя липкую кровь и нащупывая в кармане вчетверо сложенную схему минирования, его личную рабочую схему, о которой не знал никто, даже Бергер. Это прикосновение будто встряхнуло, сразу отрезвило его. Он вдруг совершенно ясно понял, что между пленным русским разведчиком и секретной инженерной схемой все эти дни существовала невидимая, но очень прочная, почти всесильная связь, и к этой связи сам оберст Крюгель был только причастен, сам зависел от ее магически-необъяснимых фатальных проявлений.
Он должен был сейчас сделать то, что, может быть, помимо его воли, было предопределено судьбами тысяч людей с их жизнью и смертью, судьбами и законами войны. И даже, он это не исключал — велением самой справедливости.
— Слушай, солдат! Возьми! Это план минирования города. Уходи и доложи своему командованию. Пробирайся на Лысую гору. Иди направо по коридору, там, в тупике, дверь. Ключ от нее — на столе.
Пленный без удивления принял бумагу, быстро упрятал ее за пазуху. Потом склонился над Крюгелем, приподняв ему голову, вгляделся все тем же распахнутым взглядом, в котором горела колючая пристальность одержимого.
— Я узнал тебя… Еще тогда узнал! Ты наш. Верно, ты ведь наш?
— Нет, я не ваш, — резко сказал Крюгель. — Я немец. И делаю это только ради Германии. Беги!
У Крюгеля еще хватило сил выбраться в коридор и проползти там несколько метров — ему хотелось лично удостовериться, что пленный разведчик благополучно ушел.
Перестрелка стихла. Пахло порохом, на лестницах топали кованые каблуки, мелькали желтые пятна карманных фонарей. Кто-то истошно орал во дворе: «Оберст Крюгель!»
Оказалось, его разыскивал прыщавый унтершарфюрер, тот самый, что конвоировал ночью пленного русского разведчика.
— Буземан?
— Яволь, герр оберст! Вы живы? — обрадованно гаркнул эсэсовец. — Сущий ад, герр оберст: штандартенфюрер убит, за вами тоже шла охота.
Он приподнял Крюгеля, прислонил к стене, не проявляя, впрочем, особого участия. Дескать, ранение не серьезное, слава богу, легко отделались.
— Охота за мной? — удивился Крюгель.
— Так точно! Там, во дворе, уложена вся диверсионная команда этих ночных дьяволов. Среди них был один из наших — гауптшарфюрер. Они захватили его в качестве поводыря. Так вот он сообщил, что охота была организована именно на вас.
— Не может быть… — болезненно поморщился Крюгель. — Наверняка он путает, допросите его еще раз.
— О ля-ля! — присвистнул эсэсовец. — К сожалению, это невозможно, герр оберст. Он тоже уже мертв. А мертвых, как известно, допрашивают только архангелы. Потерпите еще минут пять, я побегу за санитарами.
…В окнах на уцелевших стеклах появилась тусклая желтизна, над цементным полом тянул сквозняк — начинался рассвет.
Генерал по собственному боевому опыту знал, что в долгой кровопролитной схватке самый трудный всегда — последний рывок. Тот рывок, когда до крайности напряжены физические и нравственные силы, когда кажется, что опасно перетянутой струной звонит само время. Когда до победы остается всего один шаг, но чтобы сделать его, нужно совершить сверхвозможное, по сравнению с которым все бывшие тяготы и страдания выглядят мелкими и отодвигаются на второй план.
В преддверии победы особенно остро хочется жить… Не просто победить, а уцелеть при этом, остаться живым. Хотя бы для того, чтобы самому почувствовать горькую сладость победы, чтобы встать потом во весь рост, полной грудью вдохнуть пропахший гарью воздух и сказать самому себе: «Я победил!»
Он знал, что живет сейчас этой вековечной солдатской думой не один. Десятки тысяч людей, беспредельно измотанных боями, которых вынесла огненная волна наступления к окраинам города — по огромной дуге от пологих роганских холмов, через Цвиркуны и Пятихатки, до укрытой в сосняках Куряжанки, — все они, молодые, и старые, солдаты и офицеры, пришедшие сюда от далеких родных мест, уцелевшие, милованные до сих пор фронтовой фортуной, думают об одном и том же: взять наконец город, чтобы живыми пройти по его улицам, раскаленным августовским солнцем.
Читать дальше