Николай Иванов - Разговор с незнакомкой

За окнами послышался скрип тормозов. Приехала «неотложка» — ежедневный визит специалистов местной больницы. Мария Дмитриевна вышла их встретить, а больной, устало прикрыв глаза, снова привалился к подушке.

Гость появился на следующее утро. На этот раз он не задержал хозяйку расспросами, а, на ходу попросив стакан чаю, поспешил в комнату.

Когда Мария Дмитриевна принесла чай, мужчины, будто и не расставались вовсе, вполголоса разговаривали. Она тихо вышла.

— Я знал, что ты приедешь. Вот только когда… Признаюсь, очень ждал тебя. А как же твоя Англия?

— Англия пока подождет. Не к спеху, — Никитин отпил глоток чая. — Здесь много дел, в Ленинграде через неделю симпозиум, — словно оправдываясь, вздохнул он и, подойдя к окну, прислонился лбом к поперечнику рамы, рассматривая прижавшуюся к стеклу ветку яблони.

— Я вот что хотел у тебя спросить, — послышалось за его спиной. — Только ответь честно. Сколько у меня еще осталось… дней? Ну, в общем… ты понимаешь, о чем я.

— Побойся бога, Шурка, тебе еще полста не стукнуло.

— Полста мне стукнет через два дня, ты это прекрасно знаешь. Но ты не темни, светило науки, я немного разбираюсь, что к чему. Меня ведь тоже иногда называли ученым…

Никитин не оборачивался. Молчал. Заметно было, как сжались, как напряглись его тяжелые плечи.

— Хорошо, не будем об этом. Извини мою бестактность. Но ведь через два дня — сентябрь. И они меня ждут. Я никогда не брал отпуска в это время, не болел. Ты сделаешь так, чтобы я был в аудитории… вовремя?

Подойдя к постели, Никитин опустился на краешек.

Ранним утром с зеленого холма, увенчанного дюжиной небольших, острокрыших дач, плавно и по-черепашьи медленно сползла машина. У подножия она вырулила на неширокую влажную колею дороги. Перед зарей прошел дождь. Деревья вдоль дороги стояли мокрые, нахохлившиеся.

Когда машина подъезжала к просыпающемуся городу, солнце успело отогреть землю, и над виноградниками подымался пар. К морю шагали первые купальщики. Миновав город, машина выехала на просторное глянцевое шоссе и, прибавив скорость, взяла направление на аэропорт.

Амфитеатр Менделеевской аудитории был заполнен до предела. Люди сидели в проходах, на широких подоконниках, даже на лесенке, ведущей в темную лабораторию. Это было необычным, как необычна была тишина, царившая в аудитории, — ни гула, ни шелеста, ни звука, отметил про себя профессор Строганов, медленно, но уверенно проходя к своему месту.

Путь от входа до кафедры — десять шагов. Он еще успел подумать, отсчитывая эти шаги, что когда-то уже все это было. Так часто наша память останавливает внимание на чем-то и лихорадочно, болезненно утверждает вторичность происходящего, вторичность окружающего нас, пусть даже не столь значительного и серьезного.

Да, было… Десятки, сотни замерших лиц в этой же аудитории, и тишина, и матовый свет из больших полукруглых окон. Это было перед войной, более тридцати лет назад, когда за кафедрой стоял великий Каширин, а Строганов был студентом, мальчишкой, новичком в этих стенах… Из этих же стен уходил он на войну, не доучившись до конца последнего курса. А академик Каширин, крепко сжав на прощанье его руку, долго не отпускал ее, словно чувствуя, что вместе с теплом широкой своей ладони он передает и эту аудиторию.

Именем ученого после войны названа одна из центральных улиц города. В аудитории другое поколение. Позади — эпоха. Но памяти угодно остановиться именно на этом, теперь уже полупризрачном видении…

Профессор Строганов дошел до своего места. Прислонил к кафедре давнюю спутницу свою — скромную ореховую трость с глянцевой от времени поверхностью. Точно после задержки дыхания, аудитория выдохнула разом, тихий шелест возник, но не задержался долго в воздухе.

Прямо перед собой, внизу, он увидел лица своих дипломников, выше ярусом по всему полукружью сидела молодежь, вчерашние школьники, среди них были и студенты других факультетов, что немало удивило бы Строганова, но он не мог остановить на этом внимания — он спешил, он хотел провести лекцию или хотя бы основную часть ее, пока не пришло, не наступило это.

Привычным движением он достал из нагрудного кармана сложенный вдвое листок отрывного календаря, расправил, положил перед собой датой вниз. Тот, кто сидел близко к кафедре, успел заметить, что листок этот свежий и дата на нем сегодняшняя — 1 сентября. Тот, кто видел и слышал профессора не впервые, знал, что он никогда не приносил с собой ни тезисов, ни каких-либо записей, а на обороте листка было лишь несколько слов для памяти, да и то написанных сокращенно, и смысл их был доступен только написавшему их. А тот, кто знал профессора ближе, не мог не помнить, что и дата сегодняшняя не простая, а, можно сказать, знаменательная, праздничная для него дата, потому что впервые он встал за эту кафедру два десятка лет назад — в день, когда самому ему исполнилось тридцать.