Сергей Самсонов - Соколиный рубеж

– Садись за руль, – сказал я Фолькману.

Уже через минуту мы вырвались на поле. На десять, на девять, на восемь часов еще перекипало огненно-бензиновое варево; оранжевое пламя вываливалось в небо, точно йогурт из опрокинутой посудины, – ленивыми разнообъемными толчками. Над восходящими валами огненной сметаны клубящейся тучей висел антрацитовый, как будто бы хамски жирующий дым. С каждым футом прямого машинного гона воздух делался все тяжелее, темнее и горче, и вот мы влетели в дегтярную ночь среди белого дня: чад горящей резины, машинного масла, земли обволок нас, как рыбу в коптильне. Времена, когда Тильде каждочасно хотелось вдыхать одуряющий запах бензина, вообще-то давно уж прошли.

Затор на шоссе понемногу рассачивался, закупорка возникла ближе к горизонту; там, на востоке, исходили ревом протиравшиеся на обгон грузовики, мычали стада, ржали лошади, а мимо нас валили только пешие да тянулись телеги, заваленные идиотски-бессмысленным скарбом. Живо выскочив из «мерседеса», я припустил трусцою в голову колонны и, найдя Фенненкольда и Хандшуга, приказал срочно выгнать на шоссе грузовик.

Перерезав дорогу многоногому шарканью, цокоту, ржанию, моя полуторакилометровая колонна начала вытягиваться на шоссе: фургоны, трехтонные «опели», забитые бегущими фольксдойче и пособниками Рейха, пустые бензовозы с гроздьями сидящих верхом на цистернах механиков, проворные и юркие, как мыши, «кюбельвагены»… десятки обращенных к небу обветренных, чумазых мрачных лиц, текущие мольбой и ужасом глаза несчастных тем, что родились фольксдойче, женщин, вдавивших в свои животы молчаливых и требующих пить и писать маленьких детей, – и лицо моей Тильды как будто впечаталось в каждое: я видел ее всюду, в каждой женщине, во всех разномастных и жутко единых в своем напряженном внимании беженцев.

Через каждые двадцать секунд воздух вздрагивал – остроносые русские «Яки» с камнепадным, раскалывающим голову грохотом и сверлящим мозг свистом рассекали растянутую над землей черно-копотную кисею, просверкивали сквозь клубящуюся мглу своими чистыми, блестящими, словно весенние листочки, плоскостями, исчезали во тьме, повернув на восток, и опять прогрохатывали над колонной.

Они не стреляли – искали нас в воздухе. Все наши зенитки, конечно, молчали. Почти неподвижный дегтярный столб дыма стоял над летным полем, точно криво выросшее, накрененное ветром от моря к земле великанское дерево с зачесанной набок лениво клубящейся кроной, – как будто древнейший костерный сигнал об угрозе и бедствии, как доказательство необитаемости этого зачумленного места. Все ушли, все убиты – убивать больше некого. Вот на что я рассчитывал, не надеясь на доброго и милосердного Бога, который различает единственные человеческие голоса. Раствориться в потоке убогих. Смотрите, русские, смотрите, хорошо разглядите на бреющем: здесь одни только бабы и дети – для чего же бомбить и стрелять?

Что-то из этого должно было подействовать: ледяная практичность, брезгливая жалость или Божье призрение на малых сих. Лишь бы там, впереди, за холмами, не сплотились и не окопались «железные» – не торили дорогу на запад обсевки отборной «Дас Райх», лишь бы нас не нагнали, не врезались с юга, передавив колонну, как червя тележным колесом, опьяненные гоном краснозвездные танки – забеленные каменной пылью, берущие в лоб старинную кладку домов и костелов, сминающие детские коляски и перемалывающие в фарш обезумелых лошадей, оставляющие за собой слизневые и кровавосургучные полосы, расщепленное дерево и обрывки кишок…

Началось наиболее тошное – от меня не зависящее. Ползучая черная мгла простиралась над нами, и о том, чтоб оставить ее позади, не могло быть и мысли. Колонна пресмыкалась на двухкилометровом отрезке запруженного шоссе. Дробный цокот обутых в железо копыт, скрип тележных колес, человеческий гомон, причитания, проклятия, стоны, натужный рев и злобное урчание безотказных немецких моторов сливались в монотонное гудение, которое текло в меня, как клей, и вот уж все вокруг казалось нереальным и бессмысленным, и голоса ближайших офицеров я слышал будто бы из-под воды.

Я пытался стряхнуть этот морок, еще помня о том, что обязан ловить каждый звук, непрерывно вбирать и обшаривать взглядом шелковисто-зеленые волны озимых хлебов и горячее дымное небо. Я то и дело взглядывал на Тильду – ее лицо казалось мне единственным источником сознания. На лбу ее, над верхнею губой уже проступила испарина, лицо омывала дурнотная бледность, но обведенные отечными кругами голодные и радостно блестящие глаза жадно схватывали все вокруг – от ползущих пешком по обочине грязнолицых людей до неприступно и маняще голубеющих далеких горизонтов. Она неуловимо улыбалась, всем телом ощущая мою близость, невредимость и близоруко радуясь тому, что я уже не вылечу на бойню и что в небе меня не убьют. Она как будто бы еще не понимала, что в воздухе я сам определял сужденное, а теперь стал беспомощен так же, как любой из бредущих в этом тысяченогом потоке; она как будто бы уже не думала о будущем, которое было задернуто таким же непроглядным синим маревом, как и эти зовущие вдаль горизонты.