Сергей Самсонов - Соколиный рубеж

Нам оставалось только ждать, как погорельцам в очереди за бесплатным супом. Я вернулся к жене.

– Ну что, хозяин, попрощаемся? – со свойственной ему волшебной быстротой фельдфебель Гюнтер Фолькман уже облачился в брезентовый пыльник, упрятал под полой холеный автомат, нахлобучил какую-то серую кепку с ушами, закинул за спину разгрузочный рюкзак. Ничего не гремело на нем, ни единой жестянки. – В лагерь я не пойду – я и так в нем всю жизнь.

– Значит, в Грац? – спросил я со смешанным чувством равнодушия и зависти. – Смотри, может, в лагере будешь целее.

– Может статься и так. Только очень уж тянет меня в этот лес, – кивнул он на девять часов. – Я и дальше бы с вами пошел – вы мне жизнь подарили, только я уж ничем вам помочь не могу. Я вам пожелаю… ну, в общем, сами знаете чего. Чтоб жена ваша счастливо разродилась на чистой постели, а то нынче и на благородных особах – всяких вшей и козявок что блох на бродячей собаке. Вы, конечно, мальчишек хотите…

– Прощай. – Я пожал его лапищу.

Все, кто шел перед нами, были выгнаны в поле – на дороге осталась лишь кривая цепочка повозок со скарбом.

– Берите белый флаг, – сказал я троице изнывших в ожидании офицеров.

Приросшая к сиденью Тильда смотрела на меня голодными и жадно-беспокойными глазами. Я не чувствовал смертного страха, возбуждения, надежды, значительности роковой минуты, в которую для нас должно решиться все, – ничего, кроме необходимости неуклонно идти к головному танку американцев. Позорная белая тряпка свисала в безветрии с древка, как язык запаленной собаки. Солнце било в глаза, и во встречном потоке лучей все являлось мне черным – как будто бы оплавленная в солнце танковая башня и фигуры солдат на броне. Но вот уж стало видно окольцованную пятиконечную звезду, над ней же – унылый бездонный зрачок короткой, как будто обрезанной пушки. И в тот же миг с полдюжины солдат рванулось нам навстречу, напоказ наливаясь угрожающей силой и, конечно, с винтовками наизготовку. Чумазые потные лица распертых здоровьем мужчин белой расы.

– Руки верх! Руки! Руки! Покажите нам руки! – на скверном немецком прихлынули ячеистые каски, карабины, оливковые куртки и ботинки.

– Спокойно, солдат! – крикнул я на английском, с омерзением почуяв, как срывается на торопливый просительный писк мой железный, презрительный голос. – Вот, вот наши руки! Мы – парламентеры! Где ваш командир?

Они подошли к нам в упор: глаза их были переполнены звериным любопытством, на лицах загустело выражение господского самодовольства и напряженного внимания охотника, держащего палец на спуске.

– Эй, немцы, идите сюда! Пропусти-ка их, Райбен! – крикнул кто-то из танка и свыше.

Я подступил к литой громаде «шермана» и приниженно глянул на восседавшего на башне магараджу в каком-то фантастическом рогатом танкошлеме и с лицом неумолимого ацтекского жреца.

– Я – полковник люфтваффе Герман Иероним Хеннинг Борх, – отчеканил я, кинув пустотелую руку к виску. – Веду колонну личного состава пятьдесят второй воздушной истребительной эскадры. Продвигаемся к Писеку с целью сдаться американским войскам. В моих машинах свыше тысячи гражданских лиц, бегущих от большевиков, и половина из них – женщины и дети.

– Второй лейтенант Дензел Хэмилл. А здорово вы, полковник Герман Борх, владеете английским. Заранее, должно быть, насобачились – на это у вас вся надежда. Лишь бы только от русских уйти. Уж они-то вам вырежут свастику на животах, а может быть, и кое-где пониже.

– А что нам покажете вы, джентльмены? Добротолюбия не надо – достаточно будет и верности данному слову.

– Да, да, – оборвал он меня. – С гражданскими все ясно, но много ли с вами солдат?.. Значит, так: сейчас мы разберемся с этим стадом и дадим вам сигнал. Сначала подходят гражданские. Спускаетесь на самой малой скорости – с интервалом не меньше трех ярдов. За двадцать ярдов останавливаетесь и покидаете машины. Идете к нам с оружием в поднятых руках. Вон у того столба бросаете, понятно? Любое неповиновение или провокация – патруль открывает огонь…

Я рысью устремился к Тильде, которую оставил под присмотром своего роттеннхунда Зоммавилы.

– Сдаемся, господа. Вы – первые в нашем роду, кто сдался еще в материнской утробе… позор, господа, – сказал я, сдавив ее мокрую руку и тронув ладонью покрытый испариной лоб. Он не пылал и не был ледяным, но это не освободило меня от постоянного давящего нытья, с минуты приземления в Дойче Броде заполнившего грудь. Мне надо было передать ее в единственные верные берегущие, добрые руки – почти невозможный в несчастное время гибрид понимающей нежности и властной силы, материнской отзывчивости и сановной неприкосновенности.