Сергей Самсонов - Соколиный рубеж

Через миг я забыл о прерывистом, вспышечном омерзении доктора – в животе, в горле Тильды снова начал расти хриплый, рвущийся вой. Багровое, в синих потеках, распухшее небо неслось и тянулось над нами – огромный испод воспаленного чрева, в глубь которого мы, содрогаясь, с нараставшим до визга сплошным, нескончаемым воем летели.

Я не сразу воспринял замедление хода и не сразу увидел обрызганные керосиновым светом деревья, смутно белые стены и черные балки какого-то дома – я вообще ничего уж не чувствовал, весь пронизанный страшно нарастающим криком жены, в животе у которой, казалось, что-то непоправимо рвалось.

– Подымайте! Спускайте! Шнель! Шнель! – резал нас властным криком Лейбовиц. – Абхэм! Дверь, твою мать!

Сокрушительный грохот и звон опрокинутой утвари затащили нас внутрь, на желтый керосиновый свет.

– Лампу, лампу сюда!

Мы взвалили кричащую Тильду на обеденный стол, и в качавшемся мерклом свету я увидел на рваном подоле ее светло-серого платья растущее кровяное пятно.

– Дайте мне все свои фонари! Да повесьте их тут, надо мной! Абхэм, стой надо мной и свети. Да в … ей свети! Что ты в рожу мне светишь, кретин?!

– Не могу!

– Твою мать! Эй ты, немец, папашка, свети! Вскипятите побольше воды! Чистых тряпок сюда! Спирту на руки мне!..

Лейбовиц пил, вдыхал, въедался, переходил всем существом в кричащее нутро, копошился над Тильдой, как пчела над цветком. Я направлял в разверстое влагалище немигающий и недрожащий электрический свет и боялся уже одного – что сладострастие вытягивания рыбы, потрохов сейчас уйдет с лица Лейбовица, отхлынет, что весь он от кончиков пальцев до пяток, от шевелящихся бровей до вздрагивающих губ окоченеет в понимании: не вытащить, вытаскивать некого, не из кого… Вклещившись в столешницу, Тильда то кричала так, словно ребенка из нее выдирали кусками, то хватала ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.

– Эй ты, немец, зови свою фрау, разговаривай с ней! Говори, чтобы тужилась, ну! Тужься! Тужься! Еще давай! Переводи!

Я молился подсказанными мне словами; ублюдочная покаянная тоска бессилия помочь, хоть что-нибудь сделать своими руками, неутолимое, глухое одиночество рвались из меня, точно зверь, точно вой, сливаясь с криком Тильды, текущим сквозь меня, и вот из кровавого зева полез, выдавливаясь, распухая, обмазанный слизью синюшный пузырь – не могущий ни лопнуть, ни сдуться, до какой-то нетвердости чистый и нежный, но при этом всесильный, раздвигающий и разрывающий все по дороге на свет. И вот уже в руках Лейбовица блеснуло что-то цельное, размером со щенка курцхаара, нет, меньше, с морщинистыми ручками и ножками. Неподвижное в страшном безволии, будто не дышащее… Шевельнулось и пискнуло!

Но ничего не кончилось для Тильды: в ней был еще один такой же – задыхавшийся, в моем дикарском представлении лежащий много глубже, невыдавливаемый, и по движениям Лейбовица я понял, что самое для Тильды страшное и вправду только начинается.

Просверливаемый криком собственного первенца, я смотрел, как большие волосатые руки Лейбовица режут и отворачивают сине-белую кожу, которую я столько раз целовал; как, погрузившись глубоко вовнутрь, находят мое сердце и разом выжимают из него всю кровь… а потом воздевают над синевишневой мокрой слизистой ямой застекленного глянцевой смазкой детеныша. В первый миг он мне кажется черным – не бывает младенцев такого багрово-чугунного цвета. И ничтожных таких не бывает. Он весь помещается в двух ладонях Лейбовица. Морщинистые ручки, ножки его дергаются – с парного и мокрого сизого тельца летят студенистые брызги. Перекрученная пуповина вытягивается из разрезанного живота, как огромная недоваренная макаронина. Лейбовиц с приметным усилием перерезает ее. Движением обученного пользоваться столовым ножом человека…

Я держу потрошеную Тильду за безвольную, точно бескостную руку, и рука ее будто бы протекает сквозь пальцы, и дыхание Тильды расплавляет меня, рот ее пышет жаром, и мне кажется, что, получив свою дозу морфина, она ничего уж не чувствует, погружаясь в беспамятство вместе со мной, но последнее, что слышу я перед самым погружением в беспримесную благодарность, – это тонкое-тягучее, гневное повеление Тильды:

– Покажите мне их…

Зворыгин их увидел. Они шли косяками – точно рыбы в сияющем голубом океане. Каждой черточкой облика выражавшие гордый, бесхитростный вызов на бой, островерхую тягу буденновских шлемов и русских церквей в безначальную вышнюю пустошь.