Сергей Самсонов - Соколиный рубеж

– Офицеры и солдаты. Рейха более не существует. Вы, стоящие передо мной, – это все, что осталось от нашей эскадры и люфтваффе вообще. Все другие пилоты в земле или сдались американцам в обмен на жизнь и миску супа. Повторяю: в земле. Или жизнь за колючей оградой, подаяние, позор, но все-таки мне кажется, что лучше жрать помои из кормушки, чем когда жрут тебя. Вот тогда уже точно никакой перспективы. Поэтому я увожу вас отсюда на запад, в Страконице. Приказываю всем открыть бензопроводы, облить самолеты бензином и сжечь, после чего немедленно грузиться по машинам. Исполнять!

– Не сме-е-еть! Всем стоять по местам! Арестовать его! Арестовать! – вдоль закачавшегося строя бежал ко мне какой-то офицер, волоча за собой два десятка солдат в камуфляже и грязной полевой униформе СС. – Оберст Борх, сдать оружие, вы арестованы! – с перекошенной, пляшущей, словно от боли, гримасой пожилой штурмбаннфюрер убивающе впился в меня и сдавил мою правую кисть, как утопленник.

– Эй вы, псы! Не так быстро! – За спиной у меня вырос Фолькман, огромный, оплетенный патронными лентами, и привычным движением косца, огородника скинул с плеча казавшийся игрушечным в его тяжелых лапах пулемет. – Опустите-ка ваши трещотки, ребята, не вводите во грех. Я совсем не хочу выпускать вам кишки. А вот какому-нибудь вашему бригаден-генералу – с пребольшим удовольствием. Вы, ребята, смотрю, из «Дас Райх». «Моя честь называется верность»? Только это одно понимаете? За кого собрались воевать?! За своих генерал-обер-фюреров, слизняков тыловых? Много вы их в окопах видали? Да они чемоданы пакуют уже. С еврейским золотишком, которое мы им в зубах таскали – по брюхо в грязи и крови. Вы чего, парни, а?! Не видите, что вами дырки затыкают, чтоб самим сдаться янки и смыться в Америку, пока русские их не порвали. Там у них будет миленький домик и сытая старость, а вы…

– Ну довольно, оратор! – крикнул я, вырвав руку из пальцев онемевшего зомби. – На поле бензовозы, штурмбаннфюрер. Хотите устроить покойному фюреру погребальный костер? Ничего никуда не взлетит. Убирайтесь. Гешвадер! Исполнять приказание! Бегом!

Люди брызнули в стороны, я остался один, на свободе и пошел к припаркованному у КП «мерседесу» с откинутым кожаным верхом.

– Оберст Борх! – Между мной и машиной воткнулся задыхающийся Фенненкольд. – Нам не хватит машин, чтобы взять с собой всех! Что мне делать?!

– Залезай! – Я кивнул на машину и, запрыгнув за руль, запылил вдоль последней стоянки своих тридцати девяти самолетов, мимо сотни механиков и лейтенантов, поливавших из гулких канистр фюзеляжи и плоскости, – с той же болью крестьяне забивают своих зачумленных лошадей и коров, что доверчиво тычутся мягкими теплыми мордами в их налитые рабской безысходностью руки.

У нас было с полсотни мощных «молний», десяток «мерседесовских» автобусов и столько же фургонов-«бюссингов», не считая пяти полугусеничных транспортеров да двух десятков пятиместных «кюбельвагенов». Фургоны связи, кухни, пеленгаторы – все было выгнано с аэродрома на дорогу, а гражданских вдоль строя машин будто и не убавилось вовсе.

В борта спасательной колонны билось маленькое море, несло к бортам корзины, чемоданы, одеяльные коконы, малых детей… Кричащие так, словно выдавливали из себя детенышей еще раз, мокролицые, слезоточивые матери воздевали своих растопыривших лапы трехлетних щенков и упитанных гусениц месяца от роду, протягивая их сидящим в кузовах счастливцам, и фанатичные их лица были изуродованы такою истовой мольбою, что казалось: перенесут детишек в кузовы по воздуху.

– Забери с полосы бензовозы, – сказал я разрывавшемуся Фенненкольду, – и сажайте пилотов на бочки верхом. Возьми в грузовики гражданских сколько сможешь, а остальных гоните на шоссе. Только баб и детей, Фенненкольд, только баб и детей.

Шоссе было закупорено скопищем машин, упряжных лошадей, шарабанов, телег, тепло одетых по жаре – как и евреи в Пятигорске, – навьюченных детьми и мусором людей; на телегах тряслись и подпрыгивали сундуки, горевшая червонным золотом грохочущая утварь, матрацные скатки, тугие мешки – должно быть, с мукой и зерном, подушки, буфеты, хрустальные люстры, корзины и клетки с гогочущей птицей и визжащими свиньями; железные спинки и сетки кроватей висели по бокам грузовиков, точно защитные экраны «тигров» и «пантер»; безобразней всех Шенбергов мира бренчали лакированные пианино; цокот тысяч подков и копыт, рев костлявых быков и коров, ржание пятившихся и шарахавшихся лошадей, стон наваленных в грузовики сотен раненых, впивающийся шилом в уши визг молочных поросят сливались в колоссальное какофоническое облако.