Яков Лович - Враги

– Кто это?

– Сарманов. Чуринский управляющий на Пристани. Завтра же поговорю с ним.

– Ну, как же! Я тоже о нём слышала. Его весь Харбин знает. Добрейшая душа. Поговорите, Сашенька.

Поблескивая умными, весёлыми глазами через круглые американские очки, Сарманов ласково улыбнулся Полунину, когда он на следующий день зашёл в чуринский пассаж на Пристани.

– Наше нижайшее представителю шестой великой державы – от каширского мужичка.

Этот розовощёкий, красивый мужчина, русский самородок, умный, добрый, чуткий, создавший себе имя в городе, завоевавший общую любовь и завидное общественное положение, любил подчёркивать своё крестьянское происхождение и всегда указывал, что «университет он кончил в Кашире, под Москвою».

– Ну, что у вас в газетах? Сталина ещё не подстрелили? Что ж вы, белобандиты? Разговоров у вас много, толку не видно. Крепко сидят товарищи на русской шее. Сегодня начальство у нас в магазине было – сам «Н» Рудый. Накупил на полтысячи – им что, денег много. А вслед за ним эмигрант один пришёл, учитель. Чахоточный, семья голодает. Послушал его, послушал – и велел ему колбасы нарезать, да сахару, чаю дать. Только вы, пожалуйста, об этом никому: а то ведь очередь у магазина будет. А мы – купцы, нам торговать надо.

Полунин подробно рассказал Сарманову об Анне Алексеевне, о просьбе Ольги. Когда рассказывал о николаевской трагедии, то увидел, что по розовым щекам, за круглыми очками, покатились у Сарманова слезы: был жалостлив и любил поплакать.

– Хорошо, попробую устроить. Нелегко это теперь, через главную контору нужно проводить. Но попробую. В пристанской конторе есть местечко. Позвоните завтра, напомните. Ну, а последний советский анекдот знаете? Про «Евгения Онегина»? В советской школе учитель грозно спрашивает ученика: «Кто написал “Евгения Онегина”? Перепуганный ученик отвечает: «Не я». Учитель возмущён и при встрече с отцом мальчика рассказывает об этом случае. Отец подумал, подумал и говорит: «Товарищ учитель, а может, и верно не он?» Учитель окончательно взбешен, идёт по улице, встречает знакомого чекиста, рассказывает ему всю эту историю. Чекист спрашивает: «Как фамилия папаши и адрес?» Учитель сказал, чекист занёс в записную книжку. Встречаются через два дня. «Нашёл папашу вашего мальчишки. Всё наладил: сознался, что сын написал “Евгения Онегина”! У меня это строго, шуток не люблю!»

Осенью 1931 года два события потрясли харбинцев: первое – смерть самого популярного и любимого человека в городе доктора Казем-Бека; и второе – мукденское японо-китайское столкновение, получившее очень скоро мировое значение.

Доктор Казем-Бек был из той славной стаи русских врачей-бессребреников, которые шли по светлым стопам великого Гааза.

У Казем-Бека не было личной жизни: всё было отдано другим людям, у него не было отдыха: всё время было заполнено страданиями других людей, которых нужно было исцелять. Он был прекрасный врач, но не в этом была причина необыкновенной любви к нему. Он обладал мягкой, кристально чистой, доброй душой, которая не могла профессионально подходить к чужим страданиям; он переживал их с другими, он умел утешить, успокоить, согреть душевной лаской.

Его называли доктором бедных. Он не только не брал гонорар с неимущих, но очень часто прямо помогал им деньгами – покупая лекарства, открыто или тайно оставляя деньги, если видел в жилище больного безысходную эмигрантскую нужду. Около его квартиры всегда были толпы нищих, которые сторожили его поездки к пациентам – и отказа нищим не было.

Это был истинный, великий друг эмигрантской бедноты, один из тех людей, о которых должно быть написано золотыми буквами в истории русской эмиграции.

Весть о его смерти была встречена взрывом горя, слез и отчаяния всего населения Харбина. Смерть от заражения, смерть, подкравшаяся во время борьбы за жизнь другого человека, была особенно потрясающа и осветила имя доктора сияющим, небесным светом.

Русский Харбин объединился в общем несчастье – это, вероятно, был первый случай, когда эмиграция была едина. Никто не стыдился слез, когда город молниеносно облетела страшная весть:

– Владимир Алексеевич умер…

Конечно, Харбин никогда не видел таких похорон, таких слез, таких истерик, такой жаркой молитвы об упокоении души замечательного человека.

За гробом шли десятки тысяч людей, из которых многие, многие были обязаны доктору спасением, здоровьем, помощью в трудную минуту. Плакали все – это была массовая истерика.