Яков Лович - Враги

Пользуясь общей паникой, боевые красные ячейки по всей Маньчжурии усилили свою деятельность. В Харбине начался красный террор. Убивали, поджигали, взрывали. Жертвой этого террора пал в первую очередь полковник Гиацинтов, каппелевец, служащий харбинской полиции, непримиримый боец с тайными большевистскими агентами. Его убили, подкараулив и застрелив на улице, на глазах свидетелей. Расправы с эмиграцией продолжались в Хайларе и в Мулине, вскоре занятых красными войсками.

В начале декабря начались мирные переговоры с Москвой. Китайцы признали себя побеждёнными и согласились на восстановление прежнего положения на КВжд. Харбинцы узнали, что новым управляющим КВжд Москва назначила товарища Рудого. Мирные переговоры продолжались в Хабаровске.

Буря пронеслась, всё стало успокаиваться. Но позади, на всём пути этой бури, остались многочисленные эмигрантские могилы, разбросанные по всей линии КВжд. Это были замученные большевиками, умершие от голода, холода, сыпняка. Разорённая событиями, измученная эмиграция опять была у разбитого корыта. Нужно было снова восстанавливать, воссоздавать то маленькое благополучие, которое было завоёвано многими годами адского труда. С опустошённым сердцем, с поредевшими рядами, сжав зубы, эмиграция снова взялась за работу, залечивая страшные раны, не теряя надежды на лучшее будущее.

В харбинских ресторанах, в харбинских кабаках, в театрах, в кино и частных домах встречались враги – смертельные, непримиримые враги, враги навсегда, навеки, до «последнего, решительного боя». Так сложилась судьба, так сложилась история этого удивительного города, что он приютил и белых и красных. Приглядываясь, изучая друг друга, даже мило улыбаясь иногда друг другу, встречались люди, которые отлично знали, что при других обстоятельствах, в других условиях этот мило улыбающийся встречный перегрызёт горло. Нигде в мире, только в Харбине, так просто, так мирно не встречались враги, которые не так давно – всего за несколько лет до этого – расстреливали друг друга, охотились друг за другом в тайге, не знали, что такое пощада к поверженному врагу.

Это было ненормальное, дикое положение, но оно было, обстоятельства, жизнь на чужой территории, общее политическое положение узаконивали этот харбинский быт.

Полунин года за полтора до этого сидел в «Модерне» на каком-то балу, смотрел, как, окружённый крупными экспортёрами и их дамами, а также тремя-четырьмя чекистами, восседал за богатым столом Лашевич – бывший красный командарм, сосланный в Маньчжурию оппозиционер, троцкист, – и думал, как может быть, чтобы в одном зале сидели, пили водку, фокстротили, весело смеялись – красный комиссар, сидевшие около него чекисты и царский полковник, несколько белых офицеров, общественные деятели-антибольшевики. Что это? Падение, безразличие, конец борьбы?

Полунин смотрел на Лашевича, вспоминал, что рассказывали об его зверствах во время гражданской войны и думал: «Что же мешает мне подойти сейчас к нему и раскроить ему голову вот этой бутылкой с шампанским, которую он держит в руке, мило улыбаясь своей соседке?»

Но что-то удерживало – выпитая водка, улыбки соседок, томный фокстрот, а ещё больше – российская мягкотелость, вялость. «Конради – не русский по происхождению – и он пошёл бы, как подошёл в ресторане к Воровскому. А я? Я, считающий себя активным борцом с большевизмом, человек, который уже давно поставил на карту свою жизнь, человек, которому харбинские чекисты угрожали и в которого однажды уже стреляли в тёмном переулке. Что же требовать от рядового, забитого жизнью эмигранта? Какого геройства?»

Полунин встретился в «Фантазии» с соучеником по гимназии, которого не видел больше десяти лет. Бросились друг к другу, обнялись, поцеловались.

– По рюмке водки?

– Непременно! Ну, как, Саша?

– А ты, Костя?

Сели, выпили. Весело, перебивая друг друга, вспоминали гимназию, вспоминали математика Корсака, который больше возился с голубями, чем с теоремами, вспомнили латиниста Данилова, который не знающему урок ученику советовал «почесать правой ногой за левым ухом», что было, по его мнению, лучшим способом вспомнить заданное. Вспомнили милейшего Пуцято, который предпочитал читать в классе Чехова, чем диктовать никому не нужные экстемпорале.

Долго говорили – всего не вспомнишь, что было в счастливые годы детства, когда не было ни революции, ни озверения, ни кровавой российской мясорубки.