Яков Лович - Враги

– Потерять маму, считать её погибшей столько лет! Найти – и снова потерять через какой-нибудь час! Вы работаете в газете, господин Полунин, и видели много драм. Но бывают ли такие драмы, как наша, которая так страшно свалилась на нас?

Что мог он сказать? Сердце его разрывалось, особенно когда он смотрел на сразу осунувшуюся, белую, словно прозрачную Ольгу. Вдруг здесь, в этой комнате, у тела хорошей, славной женщины, которая так много перенесла в своей жизни, почувствовал, как дорога ему Ольга. Словно требовало от него мёртвое, строгое лицо Анны Алексеевны, чтобы именно теперь, когда осталась Ольга одна, без защиты, взял он на себя ее судьбу и этим доказал свою любовь и многолетнюю привязанность к этой семье.

Полунин смотрел на восковое лицо Анны Алексеевны, слушал сухое потрескивание свечей и мысленно давал себе слово в ближайшие же дни поговорить с Ольгой и соединить ее судьбу со своей.

Пришла монашка, и вскоре монотонное чтение послышалось из той комнаты, где лежало тело Анны Алексеевны. С тем странным, мистическим осознанием загадочности и величия смерти, которое всегда овладевает при виде умерших, Полунин снова прошёл туда и встал у самого изголовья. Сестёр увели в другие комнаты, и оттуда слышались заглушённые рыдания. Чёрная монашка странно отчётливо читала:

– Помяни, Господи, Боже наш, в вере и надежде живота вечнаго, преставленную рабу Твою, сестру Анну, и яко благ и человеколюбец, отпущай грехи…

Полунин неподвижно смотрел на белое лицо и заострившийся нос. Долго смотрел – до тех пор, пока не начало таять и уходить куда-то это такое знакомое и измученное лицо – и вместо него стало проявляться другое лицо – сильное, жестокое, волевое, с весёлыми голубыми глазами – смелыми, наглыми, пронзительными. Белокурые волосы непокорным вихром свисали на лоб. «Фролов!» – без удивления подумал Полунин. Так ясна вдруг стала драма этой женщины, так ясной стала роль этого человека в истории несчастной семьи. «Убийца! Убийца! Убийца Леонида и твоего отца!»

– …Ослаби, остави и прости вся вольная ея согрешения и невольная, избави ея от вечныя муки и огня гееннаго и даруй ей причастие и наслаждение…

«Какие у этой бедной женщины согрешения? – думал Полунин. – Вся жизнь была для семьи, только для детей, только для других». И снова голубые, наглые глаза замерцали в тёмном углу комнаты: «Фролов!» Отнял у нее сына, мужа, дочь… хочет отнять вторую… Сподвижник Тряпицына, палач, заливший кровью Николаевск, мясник, садист…

– Со святыми упокой, Христе, душу рабы Твоей, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…

А Благовещенск? Он, Полунин, вёл следствие… Этот человек с голубыми глазами ворвался с пьяными бандами большевиков, расстреливал, колол, грабил. Сам сознался в этом в своём прошении Мухину. Потом убил китайца-лавочника, ранил русского покупателя. Его судили, приговорили к смертной казни, но он убежал, чтобы снова убивать, грабить, насиловать.

Боже мой! Он ушёл тогда от возмездия, он, который должен был получить наказание за то, что отнимал жизнь у других. Он большевик, он враг родины, всего дорогого, что было у всех этих людей, которые бежали за границу, спасая свои жизни. Он враг Синцовых, потому что убил Леонида, убил Николая Ивановича, он враг его, Полунина, потому что именно такие люди убили отца в Благовещенске, он враг японца Морита, потому что помогал убивать его отца в Николаевске. И этот Фролов жил здесь, в Харбине, и никто не знал этого, он свободно разъезжал по городу, бывал в кабаках, веселился, ухаживал, с ним вели переговоры власти, он имел вес, значение, он говорил от имени Москвы. Бандит, садист, убийца!

Полунин провёл рукой по мокрому лбу: мысли путались, его начинало трясти, как в лихорадке. Но мысли бежали, бежали, рождаясь с мгновенной яркостью и чёткостью, догоняя одна другую, ослепляя, бросая в дрожь.

И вот этот человек снова собирается в Москву. Уедет – с Тамарой, или без нее, с Надей, или без нее, – разве всё это важно? Дело не в том. Дело в том, что он снова скроется от суда Божиего и человеческого – он, уже раз присуждённый к смерти за то, что сеял смерть. «Но это невозможно!» – прошептал Полунин так громко, что монашка оглянулась. Нужно задержать его, не пустить из Харбина. Но как? Власти не могут вмешаться в это… он посланец Москвы… как доказать все его преступления?

И вдруг – словно яркий, ослепительный, пронизывающий свет, как откровение, как молния, сверкнула мысль: «Я! Я должен быть судьбой этого человека, его Немезидой, его судьёй, его палачом! Я, который мечтал всю жизнь, все эти пятнадцать лет, о подвиге, о жертве, я, который призывал едва ли не каждый день к жертвенности, к борьбе, который столько своей души и крови вкладывал в эти строки, – я должен сделать это! Я, который восхвалял Канегиссера, Дору Каплан, Конради, Сковороду, Ерохина! Я, который молил Бога о том, чтобы началась борьба, чтобы ринуться в эту борьбу первым, – я должен сделать это! Это моё право, мой долг, это точка после всей моей, пусть маленькой, но замеченной эмиграцией и большевиками работы. Я должен сделать это! Сегодня, сейчас же – чтобы не убежал он, не скрылся в СССР!»