Николай Иванов - Объект 217

– Ну-ка, рассказывай, что знаешь! При чем здесь полицай и Наталья?!

– А ни при чем, – злобно усмехнулась Зоря. Что-то из недавнего прошлого, связанного с Натальей, не давало ей спокойно жить. – И она сама – ни при чем.

– Э, девка, давай-ка рассказывай, – вновь развернула к себе девчонку Стеша. – Все говорят, что Наталья работала на немца по заданию партизан.

– А почему тогда… почему тогда…

Из глаз Зори неожиданно покатились слезы, а чтобы не вырвался стон, она уткнулась в грудь старшей подруги и замотала головой, словно прогоняя страшное видение. Плечики затряслись, и Стеша принялась гладить их, успокаивая потерявшую над собой контроль девчонку.

– Ну что ты. Что ты. Успокойся. Не хочешь говорить – не надо. Но лучше выговорись. Исповедуйся мне, авось полегче станет. А я буду молчать как рыба. Что Наталья?

Зоря несколько раз набирала в грудь воздуха, и когда Стеша решила, что девчонка так и не признается в своем горе, та вдруг заговорила. Ей и впрямь тяжело было одной носить беду, случившуюся однажды в оккупации:

– Когда меня… меня… Ты не знаешь… перед отправкой… немцы… Они насиловали меня втроем!

Зоря, всего лишь минуту назад сидевшая счастливой, по-бабьи завыла и начала монотонно раскачиваться. Онемевшая от известия Стеша, понимая, что это еще не вся страшная правда, теперь не знала, нужно ли ей знать продолжение.

Зоря оказалась беспощадной:

– Она со своим полицаем шла мимо. Я умоляла, кричала, а они… видели и… мимо!

И вновь в одно мгновение, как только что из счастливой девчонки превратилась в плачущую бабу, на сей раз предстала окаменевшей женщиной. Жестко, глядя строго перед собой, может быть, даже жалея, что поведала стороннему человеку личную страшную тайну, произнесла:

– Вот. Хотела правду? Узнала?

Такую правду, по большому счету, Стеша в свою душу запускать не хотела, но зато она многое объясняла в поведении девчонки и ее отношении к Наталье. Понимая, что Зоря теперь может и ее ненавидеть за то, что оказалась посвященной в постыдное, торопливо прижала к себе: почувствуй мое тепло. Я не прошла мимо. Я рядом.

– Прости. Не знала. А может, она не могла… – попробовала найти оправдание бывшему бригадиру хотя бы для себя, чтобы совсем уж не разочаровываться в людях.

– Не-на-ви-жу! Не-про-щу! – вне зависимости от того, могла или не могла помочь Наталья, вынес ей вердикт каменный цветок.

– Я никому! – заторопилась успокоить девчушку Стеша. – Это не надо знать никому, – намекнула больше не касаться этой темы с другими. – Успокойся. Давай успокоимся.

Лучше песни ничего более успокоительного люди для себя еще не придумали, и Стеша запела первое, что пришло на ум:

Жди меня, и я вернусь, Только очень жди. Жди, когда наводят грусть Желтые дожди…

Песню Константина Симонова, звучавшую из всех динамиков и репродукторов, знали в стране от мала до велика и до последней буквы, и Зоря невольно сначала начала кивать в ритм музыки, потом и сама шептать слова:

… Не понять, не ждавшим, им, Как среди огня Ожиданием своим Ты спасла меня…

Обнялись в конце песни, поцеловав друг дружку. Замерли подругами, объединенными общей тайной.

– А мне… мне только что свидание назначили, – решилась если уж признаваться, то во всем Зоря.

Скорее всего, именно страх перед первым свиданием и спровоцировал такую ее бурную реакцию. Девчонка просто не знала, как себя, изнасилованной врагом, теперь вести с парнями. Имеет ли вообще право на любовь, на свидания. Кем она будет в глазах женихов…

– Так это хорошо, – как можно радостнее затормошила Стеша соседку, даже захлопала в ладоши. – Завидую. Меня сто лет уже никто никуда не приглашал. Так что надо собираться и идти. Помнить, конечно, что мужчины свои словечки перед нами раскладывают, как сыр в мышеловку, но… идти. Это картошку неделями можно убирать, а сеяться следует в один день. Весна – она быстрая, – иносказательно поведала о женском счастье.

– Но меня же… немцы… – вернулась к старому Зоря. Успокоительное лекарство от песни кончилось…

– Он поймет, – как можно беззаботнее махнула рукой Стеша. – Сама потом все расскажешь, и поймет. Война же. И гады творили, что хотели. А он еще больше любить и жалеть будет. Нам, бабам, порой жалости хочется больше, чем слов любви. Ох как хочется! И того, и другого…

Сама едва не заплакала в голос, жалеючи и свою судьбу. И неизвестно, сколько времени бы сидели так, шмыгая носами, но послышался голос бабы Лялюшки: