Олег Меркулов - Ради тебя

— Здорово, — сказал Игорь.

— А, здорово, — ответил Бадяга и сел. — Прибыл?

— Прибыл. Как вы тут?

Бадяга зевнул.

— Ничаво. Кормят по первой норме, и вроде бы так и будет. Как ты?

— Тоже ничаво.

Он вошел в шалаш. Все здесь осталось так же, как и было: по обе стороны от входа на еловых лапах лежали автоматные магазины в замасленных парусиновых чехлах, лопаты и гранаты-лимонки, покрытые пылью, кучка их была похожа на картошку. Все было так же, только хвоя высохла до желтизны.

«Вот и дома», — подумал он.

Он распустил скатку, подогнул рукава шинели, постелил ее с краю, а шмайсер поставил в головах, как было у всех.

— Иди покурим, — позвал он Бадягу.

Бадяга сел с ним рядом и осторожно взял из коробки «сафо». Он нюхал ее, засовывая поочередно в обе волосатые ноздри, и удивлялся:

— Никогда не видел таких здоровенных. Это что, от союзников? Слабые, поди?

— Слабые. Без привычки от них кашель.

— А ты что, привык?

Он усмехнулся.

— Да. Но придется отвыкать.

— Придется, — согласился Бадяга. — Ничего, быстро отвыкнешь. — Бадяга смешал табак папиросы с махоркой и свернул самокрутку, Игорь чиркнул спичкой и дал Бадяге прикурить.

Сделав несколько затяжек. Бадяга определил:

— Медом отдает.

— Да. Письмо мое получили?

— Получили. Никольский читал. Куда тебя зацепило?

— В плечо.

По мясам?

— Да.

— Эх-ма! — вздохнул Бадяга. — Я бы тоже с месячишко повалялся на чистом да на мягком.

— Поваляешься еще, — подбодрил он.

Бадяга усомнился:

— Кто знает.

— Вообще-то да, — согласился он.

Бадяга лег на свое место, закинул руку за голову и нащупал рукоятку рамы на пулемете. Он слегка взводил боевую пружину и отпускал раму. Пулемет сухо клацал.

— Что-то смутно мне, Егорий.

— Бывает.

Помолчав, Бадяга спросил:

— Знаешь, сколько у нас на Алтае меду?

— Сколько?

— В доброе время у людей мед бочатами стоял, во, брат!

— А сейчас что, нет его?

— Есть, конечно — ответил, подумав, Бадяга. — Меньше, однако, куда меньше. Одни бабы там. Им до меду? У моей четверо робятишек, разве ей с ульями маяться? Скотинешку накормить, напоить надо, убрать за ней, в колхозе отработать, да семью обиходить. От одного этого у баб пупки трещат. Не до меду. Конечно, у кого в доме старик крепкий есть, тем оно легче. Те с медом.

— У тебя нет?

— Нет. С того мне и смутно — как там они? Понимаешь? Тебе что, ты вольный — ни жены, ни ребятишек, сам по себе, а у меня четверо робят осталось. Тебе что!..

Словно кто-то холодной ладонью сжал его сердце.

Бадяга поднялся на локте.

— Ты чего, Егорий? Чего стонешь?

Что он мог ответить Бадяге? Что он мог ответить вообще всем?

— Так. Ничего.

— Кольнуло рану?

— Кольнуло. Народ в карауле?

Бадяга лег.

— Нет. Вчера с караула. Смотрят, что Никольский рисует. Сегодня же воскресенье.

— Где рисует?

Бадяга махнул в глубь шалаша.

— Там. За лесом. С километр отсюда. Может, чуток больше.

Бадяга пустил дым через нос и продолжал:

— Третью неделю краски переводит. Достал простыню от этой, от своей — ну знаешь, к кому он в медсанбат ходит? — и мажет.

— И как?

Бадяга засмеялся.

— Да никак. Не деревья, а жилы получаются, не вода, а синяя гуща, не люди, а обезьяны или рахиты какие. Только краски переводит. Краски хорошие — каждая в трубке с пипком. Надавишь трубку, краска из пипка и лезет, вроде червяка. Он их надавляет на фанерку, перемешает и мажет.

— Все там?

— Все, поди. Где они еще? Ты туда?

— Туда.

— Иди-иди, погляди. Мешок чего берешь? У тебя там что особое?

— Ты приходи тоже, — сказал он. — Может, сообразим.

— Приду. Чуток погодя, — сказал Бадяга и опять заклацал рамой.

Он прошел этот километр и выбрался на опушку. Под корявой одинокой сосной на пне сидел Никольский. Перед ним на ящике из-под консервов стояла картина. Рама ее была сделана грубо — из слегка оструганных ножом жердей, схваченных в стыках саперными гвоздями. Картина была слегка наклонена от Никольского — верхнюю жердь подпирала палка.

Справа и слева от Никольского сидели Батраков, Тарасов, Женька, Сазонов, Песковой и несколько солдат из других отделений.

Он подошел тихо, так, что никто не слышал, и стал разглядывать картину. Она была странной.

Издалека, откуда не было видно деталей, своей основной линией она напоминала виток пружины. Виток был сплюснут и от этого напряжен.

Когда он подошел ближе, и стал различать все, он сначала подумал, что Никольский нарисовал просто разные сцены. На картине было много людей и предметов.