Олег Меркулов - Ради тебя

В первую очередь в глаза ему бросились люди. Они были нарисованы резко и грубо. Все они были непохожие, но было в них и общее — в каждом человеке подчеркивалась какая-то деталь — или выражение лица, или глаза, или жест, или поза, или еще что-то, а остальное было нарисовано не так тщательно, будто затем, чтобы тот, кто смотрит на картину, заметил именно эту деталь и запомнил ее.

Люди и составляли виток пружины, а вдоль него, внутри и снаружи, было остальное — лес, деревни и города, книги, кусок канала, мост черев шоссе, аэростат, пирамиды, церкви, клочок океана, метро, цирк, ледокол, разрез шахты, половинка глобуса с флагом на полюсе, математические формулы, — чего только не было внутри этого витка! Рисунки, плотно смыкаясь, переходили один в другой, составляя фон для людей. Фон был нарисован небрежно, даже условно, сразу было заметно, что он в картине второстепенное, а главное — люди.

У начала витка люди походили на громадных обезьян — от них веяло силой и дикостью, но тело их было безволосое, и мужчины держали в руках дубины. Низколобые, с вздувшимися мускулами, они крались вдоль леса, замкнув в середину женщин, стариков и детей. Самый большой и тяжелый — полоска лба у него была чуть шире, чем у остальных, — вел их к пещере, и там, где они уже прошли, лежали убитые, такие же дикие.

Возле пещеры свежевали лося другие люди. В них уже почти ничего не осталось обезьяньего: лица, особенно у молодых, безбородых, были совсем человеческие. Рядом с пещерой старик разжигал костер, ребятишки несли к костру хворост и палки, а чуть дальше, в траве, лежали убитые, похожие на людей у пещеры, но немного другие. Один из них судорожно сжимал каменный топор.

Правее этого, с топором, начиналась новая картина: на поселок из приземистых, наверно, глиняных, домиков — они были с плоскими крышами и лепились, как соты, один к одному — мчалась конница. Всадники махали мечами и падали под ноги лошадям, пробитые насквозь стрелами тех, кто оборонялся.

Над ними, заворачиваясь кверху, был нарисован берег моря и корабль на якоре. От корабля плыли лодки с одетыми в латы и шлемы десантниками. С корабля били пушки, дым над пушками вис, как вата. Пушечки поменьше стреляли и с лодок, подходивших к берегу, с них стреляли и из тяжелых ружей, а на берегу отбивались от высадившихся латников полуголые индейцы с копьями. На берегу было навалено порядочно и латников, но индейцев пушки, попадая в кучу, просто косили.

Дальше шла уже предпоследняя война: воевали настоящие солдаты, их было очень много — как зерен в икре. Строчили пулеметы, ухали орудия здоровенных калибров, с аэропланов, похожих на деревянные рамки, падали бомбы. И всюду лежали убитые, а целую траншею задушенных газом Никольский нарисовал крупнее. Лица у задушенных были фиолетовые и от этого жуткие.

Кончалась картина кругом. Он был из трех слоев: снаружи сине-черный, блестящий, в середине розовый и внутри желто-белый, накаленный. В накаленном слое на равном расстоянии друг от друга были квадратные вырезы с острыми углами. Углы светились от жара.

В кругу Никольский нарисовал часть того луга, который был перед ними. Трава, полевые цветы, высотка вдалеке, на ней за березами домики деревни, небо, облако, застывшее у горизонта, солнце, просвечивающее через него, были нарисованы очень точно. Нижний и боковые края этой картины расплывались и переходили в глобус с параллелями и меридианами. В кругу был земной шар с увеличенным кусочком его — лугом.

Посреди луга по высоте на треть стоял человек. О нем, очевидно, и говорил Бадяга, называя его рахитиком. Человек был голый, но в каске и с автоматом неизвестной системы — автомат имел штык, хотя ни к шмайсеру, ни к ППШ штык не полагается. Человек был хилым и слабым — узкие плечи, тонкие руки, впалая грудь, а голова его с трудом держала тяжелую каску. Человек смотрел с картины грустно, рот его был полуоткрыт, так и казалось, что человек сейчас скажет: «Я не хочу», или «Я не могу», или «Зачем», или «Не надо», или еще другие жалкие слова.

Игорь сделал несколько шагов в сторону и сбоку заглянул Никольскому в лицо. Оно было необычным — не тем, которое он помнил: слегка насмешливым, когда Никольский был не один, и задумчивым, когда он оставался сам с собой.

Сейчас оно было очень сосредоточенным и немного страдальческим. Тонкие темные брови Никольского сошлись к переносице, прищуренные глаза смотрели напряженно, будто вглядываясь во что-то исчезающее в темноте, лоб рассекала глубокая складка, а губы были плотно сжаты, словно, подняв большую тяжесть, Никольский держал ее из последних сил.