Олег Меркулов - Ради тебя

— Сколько перевязок ему надо, если все будет идти нормально? — Комиссар повернулся к врачу.

— Три-четыре, — ответил врач.

Комиссар думал, а потом спросил:

— Как у тебя с продуктами?

— По завтра получил на продпункте.

— Будешь получать там все время?

Он сделал ловкий ход.

— Не дадут. Отпускной кончается завтра. Нужна справка, почему я задержался.

Комиссар снова думал.

— Ладно, поставим на довольствие у нас, ты раненый и имеешь право на наш паек.

— А справку? — спросил он.

Насчет справки решил главврач.

— Справку выдадим, когда вылечитесь. Без нее будете меньше разгуливать по Москве, меньше неприятностей от комендатуры и вам, и нам. Можете идти. На перевязку через четыре дня.

Одноглазый вертелся в коридоре и пошел с ним к выходу.

— Они тебя долго держали. Снимали стружку?

— Нет. Занимались филологией, — объяснил он.

— Это что, антимония?

— Вот-вот.

— Дай еще парочку папирос.

Он взял папиросу, а коробку отдал одноглазому.

— Что у вас, туго с куревом?

— Ага. Дают махру, но хреновую. Куришь, как траву, ни крепости от нее, ни духу. Ты бы принес самосаду, что ли.

Он открыл дверь на крыльцо.

— Через четыре дня, когда приду на перевязку. Жди.

— Тащи побольше, — сказал одноглазый. — Тут куришь одну за одной.

На улице он облегченно вздохнул. Справку, правда, ему не дали, но и не оставили в госпитале, а лечить будут, и послезавтра никто не скажет ему, что он дезертир, потому что отпуск его кончился, а он не в части. То, что он лечится у черепников и состоит у них на довольствии, нисколько не угрожает лично его черепу. В Москве он будет еще две недели, и эти две недели — законные. Срок здесь не так уж большой, это на переднем крае за две недели тебя могут убить сто раз. Что там за две недели! Однажды за три дня они потеряли больше половины людей. Ладно, подумал он. На кой это все вспоминать сейчас!

Продукты он получил удачно, почти не ожидая, и оставил на этот раз лишь пачку концентрата. Хмырь только поморщился, но ничего не сказал.

В первый раз, когда он получал продукты, кладовщик-ефрейтор, которого он за угрюмо-хитрый вид назвал про себя «хмырь», сказал ему: — Могу выдать селедкой. — Хмырь поднял селедку за хвост. Селедка была тощей. — Могу и американской тушенкой. Но у меня тушенки недостача. Тебе положено четыре банки. Оставишь одну, получишь три. Идет? Или возьмешь все селедочкой? — Хмырь смотрел на него выжидательно.

— Давай три банки, — сказал он.

Пока Хмырь распечатывал картонную коробку с тушенкой, он увел с прилавка два талона на горячее питание. По талону на вокзалах можно было получить полный обед. Так что с Хмырем они были квиты.

Он пошел к воротам, стараясь быстрее пройти двор и отойти от госпиталя. Возле госпиталя всегда толкался народ — раненые торговали трофейными часами, зажигалками, сахаром, пайками хлеба, штатские — куревом и водкой; здесь можно было наткнуться на патруль.

За воротами, бросив на вопросы «Что продаешь? Есть что продать, солдат?» — «Нет. Ничего нет», — он свернул за угол, и там кто-то потянул его за гимнастерку. Он обернулся, но не остановился.

За ним шла женщина. Женщина была в рваной солдатской телогрейке, юбке из грубой материй, дырявых чулках и детских ботинках. Она была молода — у нее было чистое, без морщин лицо и легкая походка, но растрепанные коротко стриженные волосы ее были наполовину седыми, а глаза погасшими.

— Дай хлебушка, дай, а? — попросила женщина громким шепотом. — А слойки у тебя нет? Раньше были слойки. Раньше были и булки, и батоны, и халы, раньше было все, теперь только хлеб. Дай кусочек, а? Слойки жили в булочных. Милые слойки! Их хорошо к завтраку. Детям к завтраку. Раньше у всех был завтрак.

«Сумасшедшая», — подумал он и прибавил шагу, но женщина не отставала.

Они прошли еще квартал, женщина снова потянула его за гимнастерку и отбежала.

— Пожалуйста, дай кусочек, а?

«Не отвяжется», — подумал он и снял мешок. Он дал ей треть кирпичика. Женщина мгновенно спрятала хлеб под телогрейку.

— Спасибо, солдат.

— Ешь, — сказал он.

— Нет, — сказал женщина. — Вдруг снова блокада? Надо все на сухари.

— Больше не будет блокады, — сказал он.

Женщина достала из-под телогрейки цветок и протянула ему.

— Это тебе.

Цветок был искусственный, из тонкой резины — лепестки из желтой, листья из зеленой, а стебель с колючками из коричневой и более плотной, но цветок был здорово похож на живую розу.