Олег Меркулов - Ради тебя

Он отвел ее руку.

— Не надо.

Женщина не отставала:

— Возьми, возьми, он не принесет тебе несчастья.

Он сунул цветок в карман.

— Хорошо. Иди домой. За мной не ходи.

Но она шла за ним и бормотала:

— Сейчас мало добрых. Почему? Почему? Раньше добрых было много, сейчас много злых. Почему?

Он нырнул в подворотню, но женщина не отставала. Она шла за ним не приближаясь, но неотступно. Было много прохожих, и остановиться и накричать на нее он не решался, на них стали бы глазеть.

«Черт с ней, не пойдет же она в квартиру», подумал он.

— Еще солдат, еще солдат, а вот сразу три. Что у них в мешках? — бормотала женщина. — Сухари? Если макать ржаные сухари в кипяток — очень вкусно. И калорийно. Я макала целую буханку. Она была белой от плесени и очень твердой, как камень. Как хорошо, что ее не съел Виктор. Если бы не эта буханка, я бы умерла. А дети умерли… Там были краски, но есть краски нельзя — отрава, хотя они и на масле. На масле, на масле… Еще там были, что там еще было? — были картины. Виктор любил рисовать. Неинтересные картины. Фиолетовые горы, реки, озеро, а может, море? Дикое море, а на берегу маки, белые маки. Странные маки. Разве маки бывают белые? И люди как монголы, а воздух густой, как вода. Неинтересные картины — без еды. С едой — это натюрморт: битая птица, фрукты, ветчина. Сколько лет я не ела ветчины? А Виктор не любил ветчину. Глупый Виктор! Зачем ему эти фиолетовые горы, белые маки?..

Он резко остановился и схватил ее за телогрейку.

— Как фамилия художника? Фиолетовые горы, белые маки — как фамилия Виктора?

Осенью прошлого года бригаду отвели на месячный отдых. Никольский, сменяв трофеи на альбом и акварели, рисовал пейзажи. Изрисовав весь альбом, он подарил его местной учительнице, с которой подружился в той деревне, где они стояли. Все они смотрели, как Никольский рисует, и он хорошо помнил, что среди многих набросков было несколько рисунков фиолетовых гор, белых маков у озера, и приземистых, похожих на монголов людей. Никольский говорил, что был на этом озере несколько раз и что горы вечером именно фиолетовые, а из белых маков получают опиум. Он не помнил, как Никольский называл это озеро, название было не русским.

Женщина пятилась, стараясь освободиться, и прижимала под телогрейкой хлеб.

— Не знаю, я ничего не знаю. У меня нет хлеба, у меня ничего нет. Пусти меня, пусти.

— Не бойся, — сказал он строго. — Ну! Хочешь, я дам тебе концентрат?

Женщина выдернулась и отбежала дальше, чем раньше, но он стал снимать вещмешок, и она остановилась.

— У меня больше нет цветов.

Он развязал мешок.

— Мне не надо цветов. Я просто хочу узнать, как художник рисовал горы. Как он их рисовал? Его зовут Виктор. А фамилия? — Он достал пачку концентрата и положил ее на ладонь. — Вспомни: маки, горы, озеро. Кто рисовал все это? Какой Виктор? Он жил в Ленинграде?

Он говорил негромко, но твердо м медленно подходил к ней, слегка подбрасывая концентрат, он повторял одни и те же вопросы, стараясь протолкнуть их в ее сознание, словно через тьму посылал сигналы в далекий мир.

— Масляные краски, хлеб, белые маки, картины, картины, где нет еды, Виктор! Какой Виктор?

Он дал ей концентрат и сахару, и она почти перестала бояться его.

Ее движения стали медленней, предназначенней, а в глазах появилось выражение, в глазах виделась какая-то мысль. Повторив его жест, она приложила палец ко лбу и вдруг сказала:

— Кто рисовал? Виктор. Мой муж. Виктор Никольский. — Она улыбнулась. Зубы у нее были белые и ровные. — Меня зовут Анна Горелова. Горелова — это девичья фамилия. Вы знакомы с Виктором?

— Да. Никольский говорил, что до войны…

— До войны? — переспросила она. — До блокады?

Этим неосторожным словом он тронул в ее голове не тот рычажок, на его глазах она превращалась в прежнюю полупомешанную, суетливую, дерганую, с бессмысленным взглядом. Он попробовал исправить ошибку и говорил, говорил, говорил, но все было бесполезно: слова-сигналы уходили в бесконечность.

Он прислонился к стене, положил вещмешок у ноги и закурил, и пока папироса не догорела до мундштука, он стоял так, не зная, что делать дальше, иногда поглядывая на нее, и на душе у него было нехорошо, а она покорно ждала и молча осторожно трогала и гладила под телогрейкой то, что он дал ей.

— Ладно, — сказал он. — Пошли со мной. Тут недалеко.

Остановившись напротив дома под крайними деревьями бульвара, он сказал:

— Завтра приди сюда, на это самое место. Я дам тебе хлеба. Приходи каждый день. Понятно? Теперь иди домой, а то кто-нибудь у тебя отнимет все. Ну иди, иди. До свидания. Но завтра приходи. Понятно? Обязательно приходи.