Олег Меркулов - Ради тебя

— Не знаю. Нам еще до границы надо километров полтысячи, понимаешь? И не просто идти…

— Так много! — Брови Наташи удивленно поднялись.

— Да.

Накрывая на стол, она рассуждала:

— Как все так получилось — такая маленькая страна и чуть не победила нас? Чуть не захватила Москву? Я помню кино «Если завтра война», потом еще «Глубокий рейд».

— «Четвертый эскадрон». — Он тоже кое-что помнил.

— И это, да. В кино было все просто: фашисты на нас нападают, мы сначала немножко отступаем, а потом гоним до самого Берлина. Сейчас эти фильмы, конечно, не идут. Стыдно, наверное, их показывать, как думаешь?

— Наверное, стыдно.

Он развернул газету. В сводке говорилось, что за прошедший день на фронтах существенных перемен не произошло, на некоторых участках шли бои местного значения, и за сутки сбито сорок два немецких самолета. Он знал, что такое бои местного значения: чтобы взять какую-нибудь высотку, ложились в землю батальоны.

Они ужинали за тем концом стола, который был ближе к балкону.

Ей, наверное, очень понравилось, что он немного понимает по-английски. Потом, когда омлет уже был готов, она заявила:

— После войны ты обязательно должен выучить английский как следует.

Он взял несколько тарелок.

— Ты думаешь?

— Да, — сказала она твердо.

На белоснежной, похрустывающей от крахмала скатерти светилось серебро ножей и вилок, сиял хрустальный графин, блестели тарелки.

«Все должно быть красиво, — думал он. — Здесь, конечно, все может быть красиво. Но попробуй сделать красиво в деревенской избе, где дымит русская печь, где глиняный пол и за стеной хрюкают поросята, а курицы только и следят, чтобы юркнуть в открытую дверь за крошками. Или в комнате в Москве, или каком-нибудь любом городе, где спит, ест, живет целая семья.»

— Налей мне вина.

Он налил ей рюмку рислинга, стопку водки себе.

Наташа подняла свою рюмку.

— Ты должен сказать тост.

— Будем здоровы, — предложил он.

— Нет, это некрасивый тост.

— Некрасивый? За то, чтобы в жизни у людей было больше красивого.

Она коснулась его стопки дном рюмки.

После ужина она открыла виктролу, перевернула пластинку, и снова комната наполнилась мягкой ритмичной музыкой.

— Тебе хорошо у нас?

— Хорошо. Лучше, чем в госпитале.

— Чем в госпитале?

— Ага. Понимаешь, мне здорово повезло в прошлом году. Я попал в настоящий госпиталь — в Куйбышеве. Сейчас госпитали больше всего помещаются в школах и всяких других домах; раненых много. А я попал в настоящий, то есть раньше там была больница. Я был ранен в ногу, в бедро. Там тоже чисто, светлые комнаты и кровати, а не топчаны. У офицеров даже биллиард был. И ходили они не в халатах, а в пижамах, в полосатых штанах и куртках. Как у каторжников в Америке.

— Откуда ты знаешь, как ходят каторжники?

— Где-то видел картинку.

— Чай или кофе? — спросила она.

— Что есть.

— А что ты хочешь?

— Да все равно. С чем меньше надо возиться.

Этот ответ ей не понравился.

— Но я с удовольствием это делаю, я не вожусь.

— Я не хотел тебя обидеть. Сделай то, что хочешь.

Чай они пили, сидя рядом на диване. Наташа принесла из своей комнаты низкий узкий столик, поставила на него чашки, рислинг и рюмки, варенье, сахар, достала из буфета пачку печенья.

Они слушали музыку и смотрели, как отгорал на небе закат.

— Завтра мне надо сходить в госпиталь, — сказал потом он.

— В какой?

— Какой здесь ближе?

— Есть один через два квартала.

— В него я и пойду.

— Обязательно завтра?

— Не обязательно, но лучше завтра. Пусть они дадут мне справку. Отпуск кончается. Надо справку, иначе меня могут забрать как дезертира.

— А плечо?

— Что плечо? И с плечом я в армии. Госпиталь — это тоже армия.

Она постелила ему на диване. Ему было приятно смотреть, как она заботится о нем. Правда, о нем уже заботились девушки и женщины в госпиталях, но там они заботились обо всех, в этом был смысл их работы, а здесь девушка, и очень красивая девушка, заботилась только о нем и делала это не по долгу службы.

— Вот тебе пижама, хотя ты и не офицер, — сказала она, принеся пижаму из той комнаты, дверь которой была напротив кухни. — Это Колюшкина. Он такого же роста. — Она вздохнула. — Где он сейчас? Три месяца нет писем.

— Я один раз не писал матери тоже три месяца.

— И очень плохо делал.

— Да. Как-то все откладывал.

— И мне будешь писать так же?

Он улыбнулся.

— Нет, конечно.

Приготовив ему постель, она ушла к себе в комнату, побыла там недолго и вернулась в шелковом халате с полотенцем на плече.