Пётр Селезнёв - Южный крест

Да еще — чем кончится война?..

Такие мысли пришли к фон Моргенштерну впервые, от них сделалось страшно. Потому что в этих мыслях заключалась правда — единственная, настоящая. И особенно страшно было оттого, что хозяином магазина он не сделается никогда, а следовательно, никогда не станет жить в домашнем уюте, никогда не будет у него покоя. А все, что есть сейчас, к чему, зачем?

Однако ничего нельзя поделать. Потому что он не волен над собой. Не вольны даже те, кого вся Германия считает всесильными.

Потому что есть непонятные, страшные русские.

Начало знобить. Передернул плечами — стряхнул недолгое оцепенение. И вернулся в бункер: десяти минут вполне достаточно, чтобы наполнить себя кислородом. Теперь можно работать до полуночи. Десяти минут вполне достаточно. И чашку кофе с коньяком.

С коньяком?

Да, конечно. Полковник Бакштайн ни при чем. Только русские…

Подошел к рабочему столу в тот момент, когда зазвонил телефон. Генерал не сразу протянул руку: звонка не должно быть. Наконец поднял трубку и услышал то, чего подсознательно ждал, чего боялся. И все-таки неожиданным показался сорванный голос Бакштайна:

— Русские в наших окопах! Они режут ножами! Вы слышите? — они режут ножами!

Война есть война. Но такого еще не случалось.

Если б у генерала было сейчас время и желание присмотреться к своей военной карьере, вспомнил бы, что все проходило для него удивительно легко. Самой тяжелой была война четырнадцатого года, но Моргенштерн захватил ее только краем, да еще — благодарение всевышнему — на Западном фронте. Однако и сейчас помнил русскую атаку… Утром стало известно, что зуавов [3] Зуавы — французские солдаты-африканцы. сменили русские из экспедиционного корпуса. И эти русские поднялись в штыки. Моргенштерн и теперь помнил громадных усачей, серые шинели, длинные жала штыков…

Но то был короткий эпизод. Как дурной сон. Который хоть и помнится, но уже не трогает.

Акции в Испании и вот эта, европейская, война до России… Все удивительно легко, почти бескровно. Военные экспедиции были похожи на прогулки со стрельбой по живым мишеням. А теперь трудно. Даже очень трудно. Сегодняшний день не самый плохой. Бакштайн только что сообщил, что русская атака захлебнулась. Совсем не плохой день. Конечно, цель не достигнута… Но русским нанесен большой урон. В ночь они не пойдут.

Солдаты в окопах тоже были довольны: слава богу, остались живы. Они заслужили отдых и кофе. Каждому в котелок льют гороховый суп с мясными консервами, в крышку кладут порцию масла и повидло… А кофе! Как пахнет сегодня кофе! В землянке унтер-офицера Гейнца Мюллера выпили водки, оттуда доносились сипловатые звуки губной гармошки, знакомый сентиментальный мотив. Мечтательный голос то поднимался, то снижался и пропадал, тосковал по далекому, невозвратному:

В темноте, в узком окопном переходе, курят двое солдат, взблескивают огоньки сигарет. Один сказал:

— Генриха закололи штыком. У них штыки тонкие и длинные. Я видел, как острие вылезло из спины Генриха.

Другой повздыхал:

— Это ужасно.

Из землянки доносилось тоскливое:

— Хотел бы я подержать эту Лили…

Другой солдат затоптал окурок, отозвался мечтательно:

— У меня дома широкая-широкая кровать… Дубовая, прочная. Еще от деда. А жена… Ты знаешь, какая у меня жена? На ней можно лежать поперек.

Камрад вздохнул:

— Поперек? Зачем же?

Они замолчали. Над бруствером в ночной черноте пошумливал, шурхал прошлогодним бурьяном холодный мартовский ветер, рядом кто-то вполголоса ругался и всхлипывал, упоминал дерьмо и черта, а в землянке унтер-офицера Мюллера громко и пьяно требовали под губную гармошку:

— Мне снятся скверные сны.

Камрад заверил:

— Этим летом все кончится. Ты знаешь, моя жена…

— Нет. Мне каждую ночь снятся скверные сны.

Далеко в стороне взлетела ракета, коротко рыкнул пулемет. И опять все затихло.

— Иван тоже уморился.

Другой не ответил. Потому что кругом сделалось очень уж тихо: ни выстрела, ни говора, ни песен.. Точно всех одолел внезапный крепкий сон. Иль все затаились, прислушались…

— Во Франции мы пили настоящее бургундское…

— Лучше не вспоминать.

По ушам хлестнуло, ударило:

— Хальт!

И — словно перехватило горло…

Сверху, из темноты, посыпалась земля, живая лавина обрушилась в окопы: