Пётр Селезнёв - Южный крест

Все произошло несколько минут назад. Сначала немецкий танк забирал круто в сторону, Алешин думал, что он минует их. И вроде бы досадовал даже, что уйдет. Целым и невредимым. Но танк неожиданно развернулся…

Сейчас Алешин старался не смотреть на капитана Иващенко. Но все равно видел, как тот ползет навстречу танку. Вот поднялся… Во весь рост. И тут же рухнул. А граната откатилась в сторону и взорвалась. Он вдруг увидел, что капитан Иващенко все-таки ползет. Но нет, уже другой… Алешин помнит, как сделалось страшно: этим другим был полковник Добрынин.

Но почему же он, Алешин, не поспешил к своему командиру?

Только когда рядом рвануло, в лицо шибануло нестерпимым жаром и дымом, почему-то оказалось, что лежит рядом с полковником. Немецкий танк загорелся. Алешин смотрел, как отстает, коробится на броне грязная краска. Оглянулся кругом, но не увидел ничего, кроме взвороченной земли. В танке стали рваться патроны, а кто-то в самое ухо крикнул:

— Ну, молодец! Это кто молодец?

Теперь бой гремел в стороне, Алешин вглядывался в дымную муть — не идут ли немцы. Молодой капитан со змейками на петлицах толкнул Алешина в плечо:

— Бери. Осторожно.

Они перенесли командира дивизии. Положили и стали чего-то ждать.

Смеркалось. Пришли трое солдат, усталые и молчаливые. Один принялся углублять траншею, сказал:

— Помогай, чего стоишь?

Алешин не понимал, зачем надо копать. Но взял лопату и молча стал выкидывать сухой песок. Когда подкопали под мертвого капитана, песок на всю лопату оказался черным и мокрым. Двое взяли капитана за плечи и под колени, осторожно опустили в яму. Сказали:

— Засыпай.

Алешин зажмурился и вылез из траншеи. Один солдат качнул головой:

— Ишь ты.

Другой повздыхал:

— К этакому никогда не привыкнешь. По себе знаю. Уж я сколько прошу, чтобы отчислили…

Капитана Иващенко прикопали, воткнули дощечку от зарядного ящика. Солдат послюнил химический карандаш и что-то почертил на ней.

Сумерки густели.

Подняли на плащ-палатке полковника Добрынина, понесли. Солдат сказал:

— Тяжелый.

Ему никто не ответил.

Над головой заворочалось. Все ближе… Снаряд рванул, слепящее пламя шарахнулось в стороны, осветило распятых, скорченных людей, конскую тушу и грузовик вверх колесами…

Через несколько минут сделалось темно. Прилетел еще один снаряд, разворотил землю, швырнул в темноту крашеные пластины и толстые бревна. Отсвет огня леновато облизнул оторванную ногу в кирзовом сапоге, двух бойцов, которые лежали неподвижно, в обнимку… Валялись котелок и саперная лопатка…

Люди, все, что осталось от них, лежали кучно и оттого — страшно.

Но огонь шарахнулся и погас.

На мертвую землю спустилась ночь. А в стороне все еще гудела артиллерия. Там немцы атаковали позиции сто тринадцатого полка. Гренадеры [2] Отборные пехотные части. пошли в атаку лихо, напролом. Но трижды откатывались назад. В четвертый раз дорвались до первой траншеи. И всё, вылезти из окопов уже не смогли. Не хотелось умирать: русские осатанели.

«Храни меня бог!»

Минут через пятнадцать — двадцать станет совсем темно. Тогда все прекратится. Гренадерам прикажут отойти на исходные позиции, в свои землянки.

Только бы минут пятнадцать…

Кругом горели танки. Некоторые сгорели еще засветло и теперь стояли черные, мертвые. А те, что уцелели, ушли назад.

Еще минут пятнадцать, и живые солдаты останутся живы…

Генерал фон Моргенштерн потерял самообладание, кричал в телефонную трубку:

— Вы идиот, Бакштайн! Я дал такую великолепную возможность!..

Он не мог объяснить, какую такую возможность дал полковнику Бакштайну. Просто ему, Моргенштерну, было нестерпимо жаль, что великолепная возможность, которую нарисовал в своем воображении, безнадежно провалилась.

Орудийная канонада затихла. Электрический свет в бункере потускнел — наверно, сел аккумулятор. Генерал фон Моргенштерн снял телефонную трубку и ровным, холодным голосом приказал оставить русские окопы, отойти на исходные позиции.

В конце концов, ничего дурного не случилось.

Генерал вышел из бункера. Стоял заложив руки за спину, смотрел в сторону русских. Ночная липкая темень закрыла землю, стал накрапывать дождь. Не было видно ни беленого домика под соломенной крышей, ни обгорелой ветлы, ни ухабистой дороги… Не было видно ни телеграфных столбов, ни штабных машин, ни людей. Генерал почувствовал одиночество, какого не испытывал никогда. Пришла мысль, что хорошо бы стать хозяином бакалейного магазина, зарабатывать на скромную жизнь, каждый вечер проводить дома, в семье, и ни о чем не думать. Кому нужно, что его фамилия где-то значится, что у него — боевые ордена, что его повысят в чине и должности? Ему вдруг показалось омерзительным, низким быть высокопоставленным исполнителем чьих-то политических замыслов, отдавать свой покой, здоровье и жизнь за эфемерное, иллюзорное положение генерала, которого знает узкий круг сослуживцев и которого в конечном счете никто не хочет знать.