Владимир Богомолов - «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»

Дяшка находился тут же, что ничуть не мешало выпившему и вошедшему в кураж деду говорить о нем, как о покойнике.

— Не надо так, Гоша, — жалким молящим голосом попросила бабушка, — не надо…

Но остановить деда, если он завелся и начинал блажить, было невозможно.

Дяшка сидел сумрачный, донельзя оскорбленный, обиженно раздувая ноздри большого правильного носа, с трудом сдерживая свое негодование; бабушка, расстроенная, потихоньку его успокаивала, оглядываясь, тайком поглаживала по плечу и спине и тихо приговаривала:

— Хоть бы лег и уснул, угомон его, алкоглотика, возьми! Проспится и успокоится!

Меж тем дед, подозвав кота, сожравшего выплюнутый им кусок колбасы и мирно сидевшего и облизывавшегося на крыльце, с озабоченным видом стал отпаивать его молоком, чтобы спасти от отравления, а потом еще долго, до глубоких сумерек, крайне обеспокоенный ходил за ним следом, время от времени в открытое окно сообщая бабушке:

— Нутрянкой чую: подохнет кот!.. Беда-то какая!.. А ведь если бы не Афонька с проклятой колбасой, еще бы лет десять прожил… За милую душу!.. Осиротил нас Афонька, под корень осиротил!.. Неровен час и я, верно, к ночи подохну!.. А тебе, Настасья, Ваську на ноги ставить… Ангелочка нашего… Держись, родимая, готовься!.. Может, Настена, перед смертью баньку затопить?!. — жалостливо попросил он.

От полноты чувств дед всхлипывал, голос у него дрожал и то и дело срывался. С Брысиком, как все звали кота, разумеется, ничего не происходило, и я надеялся, что и с дедом ничего не должно произойти: он просто вредничает, притворяется с целью досадить дяшке, подначить его и больно оскорбить, для меня только долгое время оставалось загадкой — для чего? И бабушка это понимала, но ее жалостные просьбы остановить деда не могли, казалось, даже больше его распаляли. При этом, уже полупьяный, он то и дело, со страдальческим видом держась за живот, забегал в избу, присаживался с края на лавку и, не глядя на дяшку, быстро деловито налив, выпивал стопку привезенной тем дорогой водки, заедал куском сала или огурцом и снова выскакивал к коту, чтобы принять у него «последний дых».

Все это дед проделывал с выражением полной серьезности и такой искренней озабоченности и даже отчаяния, что в какие-то минуты мне становилось жаль его до слез, хотя я не мог не понимать, что это игра и дед всего-навсего куражится, как говорила бабушка, «блажит». С какой целью несколько раз в году он устраивал такие пьяные представления? В детстве я думал, в основном для того, чтобы спровоцировать дяшку на драку и «умыть» его, то есть жестоко избить. Но за что?

Дяшка был каким-то ответственным сотрудником, в своих рассказах и разговорах запросто упоминал фамилии известных всей стране людей, обладал прекрасными физическими данными, по роду своей работы владел приемами защиты и нападения, хотя никогда ни слова не говорил об этом, уважал деда и нежно любил бабушку, считая их своими родителями, но иногда у деда вызывал не только раздражение, но и приступ неприкрытой ненависти. Если бы дело дошло до драки, я не сомневался, что дед изувечил бы дяшку, столько в нем было клокотавшей ярости, и бабушка, полагаю, этого более всего боялась. Только спустя десятилетия, уже после смерти деда, повзрослев, я понял причину такого поведения деда.

Но в тот вечер он измучил нас всех в отделку, и бабушка погодя заливалась горючими слезами. Дяшка, сидя в переднем углу под иконами, наигрывал на гармошке «Славное море, священный Байкал…», что было у него признаком самого прескверного настроения. Бабушка, как только дед выскакивал за порог, брала ломтик злополучной колбасы и старательно жамкала его слабыми зубами, показывая дяшке, что это вздор и пустяки. Она любила Афанасия как родного сына, теперь этого сына обижали, и она всячески старалась его утешить, успокоить, пыталась как-то защитить. Но что она могла поделать?

Поздно вечером в открытое окно донесся низкий, хриплый, рыдающий голос деда:

— Настенка, кажись, кончаюсь… И кот уже… Афонька, стервец… Всех нас потравил…

Вслед за бабушкой я бросился во двор. Дед сидел в полутьме на крыльце, пьяно уронив голову на колени, жалобно стонал и хрипел, изображая, что умирает. Кота нигде не было видно, когда же мы его позвали, он спрыгнул откуда-то с подловки и подбежал как ни в чем не бывало: оживленно-веселый и, как всегда, игривый. С трудом и не сразу мы подняли деда, затащили в избу и уложили на кровать, при этом чуть не надорвались: показывая как ему худо и что он действительно кончается, дед упорно не желал переставлять ноги и, более того, все норовил своей шестипудовой тяжестью навалиться то на меня, то на худенькую, маленькую бабушку. Я так боялся, что он ее заломает, раздавит, что все время тянул его на себя, и от напряжения у меня темнело в глазах, я чувствовал, еще немного и у меня развяжется пупок или что-нибудь лопнет в утробе. Когда же мы его перетянули через порог, он при виде дяшки еще пуще завыл и зарыдал.