Владимир Рыбин - Холодный апрель

Вышка возникла за поворотом дорожки сразу вся, от толстого бетонного основания до полосатого шпиля, вонзившегося в блеклое небо, и многооконного утолщения, висевшего на полуторасотметровой высоте. Она была очень похожа на московскую телебашню, только в два с половиной раза ниже. К башне подъезжали машины, шли люди. И Александр тоже пошел, еще не зная зачем. А когда увидел надпись, что подъем на вышку стоит 3 марки, то сразу, без колебаний купил билет и направился к лифту.

Зеленые цифры высоты на табло бежали одна за другой — 5, 6, 7, 8… На цифре 150 табло перестало моргать и дверь открылась. Перед ним была просторная, несколько шагов в ширину, смотровая площадка, обегавшая башню по кругу. Шумел ветер, упругий, порывистый, прозрачная вуаль облаков казалась отсюда совсем близкой — рукой достать. Барьер, ограждавший площадку, был утыкан длинными стальными зубьями, загнутыми внутрь, а за ними открывался живописный простор. Город, словно нагромождение игрушечных кубиков, лежал в долине. Без труда нашел Александр и Замковую площадь, по которой недавно ходил, и кирху в Дегерлохе, и серпантин дороги, связывающий эти два теперь хорошо знакомых ему места. А за серыми, только чуть позеленевшими лесами, шубой укутавшими пологие хребтины гор, в соседних долинах тоже пестрели ряды домов других окраинных районов. И справа, и слева были за горами такие районы. Штутгарт оказался куда больше, чем предполагал Александр. А еще дальше тоже темнели по увалам леса и леса, и не было им конца и краю.

Под стальными зубьями тянулась по окружности смотровой площадки сплошная медная пластина с выгравированными на ней названиями городов и расстояниями до них. С одной стороны было написано: «Вашингтон — 7500 км». С противоположной: «Москва — 2000 км». Там, где была Москва, темнели сплошные леса. И в тех лесах, это Александр знал точно, был недоброй памяти Мутланген, где стояли теперь американские ядерные ракеты. Вот тут, в этих цифрах, была и вся арифметика. Оставаясь в такой дали, Вашингтон старался дотянуться до Москвы отсюда, из этих Швабских гор. И снова, как не раз уже бывало в этой поездке по Западной Германии, подумал Александр о заговоре против его Родины межнациональных, а точнее, безнациональных злых сил. Эти силы опять пытаются противопоставить друг другу немцев и русских. И тут, как никогда прежде, почувствовал он себя не просто путешественником, глупо восторженным туристом, а вроде как полпредом, просто-таки обязанным внести пусть крохотную, но свою лепту в эту борьбу. Какую лепту? Этого он не знал. Может быть, пойдет к Хильде Фухс, поговорит с ее сыном, чтобы укрепить в нем веру в убеждения отца. Может, пойдет к Мутлангену в рядах демонстрантов. А может, сделает и еще что-то, чтобы самая добрая память осталась у немцев о нем, русском, а значит, и о его стране. Он старался не думать о том, что это кем-то может быть использовано в недобрых целях. Так солдат, сжавшийся в окопе перед атакой, гонит от себя мысль о смерти. Потому что не пойти в атаку для него — хуже смерти…

— …Долгие годы человек уповал на всемогущество техники в наивной уверенности, что она избавит его от вечных угроз голода, холода, страха перед жизненными тяготами и опасностями. И он отгородил себя от природы, создавшей и взрастившей его, баррикадами машин, механизмов, всяческих технических устройств. Все было ясно для него, и будущее представлялось этаким технизированным раем, где полное изобилие и никаких проблем…

— Нажал на кнопку — чик-чирик — и человек готов, — неожиданно чисто по-русски сказал господин Каппес, весь вечер просидевший с равнодушным видом и не произнесший ни слова.

Он и пришел в дом Крюгеров прямо-таки по-русски — со своей бутылкой вина. Поставил ее на стол, сел в угол и будто исчез. Все оглянулись на него, когда он произнес эти слова, и, не дождавшись продолжения диковинной фразы, снова повернулись к Хорсту, склонившемуся над низким журнальным столиком, заваленным книгами и журналами, терпеливо и медленно, как школьникам, рассказывавшему историю появления «зеленых» на политической арене Западной Германии.

— …Давно уж многие догадывались, что происходит какое-то затмение умов, всеобщий самообман, что высокая рентабельность современной промышленности, эксплуатирующей природные ресурсы, — не более чем мираж. Как если бы решили разбогатеть от продажи камней из фундамента собственного дома. Подсчитано, что каждая марка прибыли, получаемой химическими концернами, сопровождается ущербом только от загрязнения водных бассейнов на сумму свыше одной марки. Наступает прозрение? Но ведь и в прошлом было немало подобных прозрений. Гёте, например, говорил, что люди — часть природы. Они повинуются ее законам, даже когда действуют против них. Или вот Бэкон: «Над природой не властвуют, если ей не подчиняются». Нужны марксисты? Ваш Вернадский считал, что вредное для одной части живого вещества не может быть полезным для других его частей. А вот и господин Энгельс, если угодно: «Мы отнюдь не властвуем над природой… Мы, наоборот, нашей плотью, кровью и мозгом принадлежим ей и находимся внутри ее…» Видение апокалипсиса, ожидающего современный мир, появилось не сейчас. «Можно, пожалуй, сказать, что назначение человека как бы заключается в том, чтобы уничтожить свой род, предварительно сделав земной шар непригодным для обитания». Это Ламарк. Более полутора веков тому назад.