Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Можно заглянуть и на два с половиной тысячелетия назад, — сказал Александр. Неизвестно зачем, ему хотелось подначить Хорста. — В Древнем Риме был закон, запрещавший держать петухов в центре города. Петухи слишком громко кричали.

Хорст уловил иронию.

— Сейчас дело зашло слишком далеко. Речь не о любителях поспать, а о том, чтобы человек не уснул мертвым сном.

— Какой человек?

— Обыкновенный.

— Человек человеку рознь.

— Конечно, человек еще слеп и эгоистичен, — согласно кивнул Хорст. — Многим сегодняшний пфенниг дороже завтрашней марки.

— Отдельно взятый человек…

— Отдельно взятых людей не существует. Все связаны со всеми. У каждого есть дети, внуки, свой народ, есть будущее, о котором он, человек, не может не думать. Но есть и заблуждения. То, о котором мы говорим, — опаснейшее.

— Технический детерминизм, — подсказал Александр.

— Марксист не может без подвохов, — подал голос из своего угла Каппес.

Кажется, он один и понял, что речь отнюдь не об экспансии техники, а о распространенной на Западе политической концепции, по которой социальные отношения вовсе не берутся во внимание.

— Апологеты технотронного будущего обманывают людей, — как ни в чем не бывало продолжал Хорст. — Нас уверяют в безграничных возможностях техники, успокаивают видениями космических поселений, эксплуатацией природных богатств других планет и даже звезд. Научная и ненаучная фантастика в этом случае играет роль сирен, завораживающих слух сладостным пением в то время, как корабль несется на рифы. Этим грешат и у вас, и у нас, и этот самообман не лучше самообольщения верующих, мечтающих о загробной жизни. Так вот, эти будущие космические поселения — не более чем сказка. Установлено, что способность человека к биологической адаптации никчемна. Мечта о превращении биосферы в техносферу — самообольщение. Техносфера нереальна. Если попытаться только рассчитать техносферу, то на один этот расчет потребуется больше времени, чем существует Земля как планета…

Слышал Александр подобные мрачные прогнозы: в советских газетах и журналах не раз печатались дискуссии на эту тему. Не то чтобы он не разделял их, но лично ему всегда претил нигилизм в любой форме. Как же тогда жить, если не верить в завтрашний день? Чудилось ему порой, что это его неприятие «трубного гласа» тоже смахивает на обольщение, но переменить себя у него не хватало сил. Все казалось: переступи этот порог и озлобишься, запутаешься в подозрениях всех и вся, превратишь жизнь свою в ночь недоверия, тоски и отчаяния.

— Что же остается человеку? Биосфера умирает, а техносфера невозможна? — спросил он.

— Лишь два выхода, — уверенно ответил Хорст. Видно, он давно уж разрешил для себя этот вопрос и отвечал не задумываясь. — Или всеобщая гибель, может быть, даже в ближайшем будущем, или самоконтроль, самоограничение, самовоспитание.

— Значит, одни займутся самоограничением и самовоспитанием, а те, кто не захочет этого делать, будут увеличивать экологический кризис?

— Мы имеем в виду всех. Всех без исключения.

— Принуждение?

— А разве мы не прибегаем к принуждению, например, для охраны общественного порядка, установленных норм жизни?

— Ага. Но ведь нормы жизни можно установить и такими и этакими. Скажем, выгодными для меньшинства и невыгодными для всех остальных.

Каппес нервно зашевелился и изрек опять же по-русски:

— Кто про что, а некоторые все про баню.

Это было уже слишком, и следовало бы одернуть «знатока пословиц». Но Каппес улыбался так приветливо, что у Александра не повернулся язык ответить резкостью.

— Вы правильно поняли, — по-русски же сказал он. — Я очень боюсь, как бы «зеленые» не выцвели и вместо борьбы за здоровые условия жизни для всех не начали бы хлопотать о здоровых условиях жизни для избранных.

— Это им не грозит. Не те лозунги.

— Дай-то бог. Только ведь национал-социалисты в свое время тоже пользовались «не теми» лозунгами.

— Это сравнение?

— Боже упаси!

— А то я бы сказал, что такое сравнение у нас не новость.

Хорст с напряжением вслушивался в непонятный для него разговор, но о чем-то все же, видно, догадывался: в глазах его Александру виделось беспокойство. И Эльза с Луизой, хлопотавшие на кухне, тоже, должно быть, почувствовали напряженность разговора, затихли там, прислушиваясь.

— Идите к столу, ужин готов, — позвала Эльза.

Хорст оглянулся на нее, но ничего не сказал.

Они, четверо мужчин, сидели, полуразвалившись на мягких диванных подушках. Перед ними на низком столике среди бумаг стояли бутылка вина, четыре тонких высоких стакана и сладкие орешки в вазочке. Еще до того, как они уселись здесь, Александр успел спросить у Хорста об этом Каппесе и узнал с удивлением, что он в этот дом пришел впервые и специально для того, чтобы поговорить с Александром по-русски, поскольку господин Каппес некоторое время жил в России. И в те же первые минуты знакомства Каппес сообщил, что да, жил в Советском Союзе и в ГДР, откуда уехал в Западную Германию, что теперь работает в музыкальном театре и вполне доволен собой. Последнее он сказал по-немецки и как-то странно: «Ich habe es satt» — «Довольно с меня», что можно было понять и как довольство жизнью, и в смысле «насытился, наелся, объелся». Александр подумал вначале, что человеку не терпится отвести душу за воспоминаниями. Но господин Каппес как уселся в угол, отвалившись на подушки, так и замолк, умильно-радостно улыбаясь Александру каждый раз, как глаза их встречались. Молчал, молчал и вдруг заговорил ехидными подначивающими поговорками.