Владимир Рыбин - Холодный апрель

Он начал говорить спокойно, даже бесстрастно, но постепенно разжигал себя и под конец почти кричал, привлекая внимание прохожих.

— Но ведь картины модернистов высоко ценятся, — как-то подавленно, почти робко сказала Луиза, воспользовавшись паузой. — Некоторые платят за них громадные деньги.

— Это говорит лишь о том, что кто-то заинтересован в распространении бездуховности. Бездуховные покорны, это стадо, скот бессловесный. Кому-то, значит, надо, чтобы на земле поселилось не гордое и красивое человечество, а стадо рабов.

— Вы считаете: это мне надо?

Александр помолчал, досадуя на себя. Так и знал, что она не поймет, а примет его слова на свой счет, так и знал.

— Я считаю, что вы всего лишь — жертва моды, — сказал он извиняющимся тоном и в знак примирения взял ее под руку.

Луиза прижала его руку к своему боку, как бы давая этим понять, что прощает, сказала то ли обидчиво, то ли восхищенно, — не поймешь:

— Вы, русские, — диктаторы!

Не впервые слышал он эту непонятную интонацию. Казалось, что ей даже нравится видеть его таким непримиримым. Казалось, она знает нечто особенное и нарочно подзадоривает его, чтобы полюбоваться русской горячностью.

— Почему диктаторы?

— Вы навязываете свои убеждения, навязываете себя.

— А вы разве анархистка?

— Почему анархистка?

— Вы разве против порядка в жизни человека, человечества?

Луиза кокетливо улыбнулась.

— Вы же знаете: понятия «немец» и «порядок» неразделимы.

— Когда человек против порядка, гармоничности в духовной сфере, значит, внешний порядок, в котором он живет, — лишь видимость.

Она задумалась, и он не торопил, тоже молчал: пускай пораскинет мозгами.

Переулок, по которому они шли, кончался невысокой каменной лестницей, и там наверху было какое-то шумное движение. Поскольку они возвращались, то это движение, по предположению Александра, могло быть только на той самой улице — Кёнигштрассе, на которую два часа назад их вынес эскалатор от остановки подземного трамвая. А над лестницей во всю высоту дома разноцветными буквами светилась вертикальная надпись «Buchhandlung» — «книжный магазин». Еще издали Александр разглядел широкие витрины, сплошь уставленные книгами, и он, сам того не замечая, все прибавлял шагу. И к дверям магазина свернул, даже не подумав предупредить Луизу о своем намерении пойти туда. И если бы Луиза возразила, он бы, наверное, очень удивился: как можно не зайти в книжный магазин?! Так он всегда делал в Москве. Жена, да и Нелька тоже, давно к этому привыкли и уже не отговаривали, а зная, что это надолго, уходили домой или, договорившись о встрече через полчаса, через час, бежали в свои галантерейные, трикотажные и прочие.

Стеклянные двери магазина при их приближении сами собой разошлись в стороны, и Александр задохнулся от книжных богатств, открывшихся ему.

— Вечером придет Хорст, он вам расскажет, как мы понимаем жизнь, — сказала Луиза.

Александр, недоумевая, поглядел на нее: о чем речь?

— У них ясные представления о порядке в жизни и в духовной сфере.

— У кого?

Он уже забыл обо всем, жадно оглядывая книжные завалы.

— Я же вам говорила: Эльза и Хорст — члены партии «зеленых».

— Ну и что?

— Они лучше меня все расскажут.

— Хорошо, хорошо, — проговорил он, нетерпеливо подвигаясь к ближайшему стеллажу.

— Вы что-то хотите купить?

— Не знаю. Надо посмотреть.

— Там на столике справочники, в них записано все, что издавалось у нас в стране в последние годы. Можно заказать.

— Надо посмотреть, — повторил Александр.

Некоторое время Луиза ходила за ним от стеллажа к стеллажу, потом спросила, можно ли ненадолго отлучиться.

— Вам хватит десяти минут?

— Тут и дня мало, — удивился он.

— Надо возвратиться домой к обеду.

Опять этот обед! Да разве можно из-за какого-то обеда уйти отсюда?! Он ничего не ответил ей, потому что вдруг увидел целую стопу толстых и больших книг с яркой надписью на обложке «Der zweite Weltkrieg» — «Вторая мировая война». Очень было интересно посмотреть, как война представляется с этой, немецкой, стороны, и он взял увесистый том, присел к столику, стоявшему рядом. Снимки, большие и малые, тексты, короткие и длинные, карты со стрелами танковых бросков гитлеровской армии. Все шире раздувается пятно Германии на картах, все самоуверенней лица на снимках. Победы и снова победы!

Он долистал книгу почти до середины, а все не дошел до нападения Германии на Советский Союз. Когда же увидел трагическую дату — 22 июня 1941 года, начал листать медленнее. Как всегда было, когда брал в руки книгу о начальном периоде войны, сердце его сжалось, и снова ему начало казаться, что вот сейчас из очередного снимка или текста узнает он нечто такое, что хоть немного приоткроет завесу над тайной гибели отца. Ничего Александр не знал о его последних днях. Мать рассказывала: пришла похоронка, и все. Хоть бы кто-нибудь написал строчку. Значит, все, с кем он был в своем последнем бою, погибли? Мать, когда опамятовалась, письма повсюду писала, в военкомат ходила. Ничего. Вот и мерещился Александру отец в каждом военном снимке, где были убитые. И живого-то он едва ли бы узнал на снимке, убитого тем более, — знал ведь отца только по нескольким довоенным фотографиям, где отец был снят вместе с матерью, — но это стало для Александра прямо-таки наваждением: как увидит фронтовой снимок, так и вспомнит об отце, вглядывается в лица.