Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Не нравится, — резко сказал Александр.

— Почему?

— Уродище.

— Не только красота достойна искусства.

— Искусство — это поиски совершенства, гармонии, а не разложение ее.

— Но чем виноваты некрасивые? Разве некрасивые не имеют права на существование?

— Когда уродство случается в силу обстоятельств, оно может быть даже и естественным. Например, инвалид, потерявший ногу при совершении героического поступка, уже вроде бы и не урод. Он даже по-своему красив…

— Вот! — обрадовалась Луиза.

— Хотя никто и никогда не скажет, что это хорошо — человек без ноги. Но творить уродство сознательно…

— Я вас не понимаю.

— Ну вот, скажем, немецкий народ создал высокую науку и культуру, но пришел Гитлер и все сознательно извратил, разрушил, осквернил…

— При чем тут Гитлер?

— Ладно, другой пример: вот, скажем, кто-то бросил на тротуар пластмассовый пакет. Хорошо ли это?.. Погодите, — махнул он рукой, не дав Луизе высказаться по этому поводу. — Почему нехорошо? Может быть, это красиво — пустой пакет на тротуаре? Присмотритесь хорошенько. Он шелестит, надувается ветром, опять опадает и самое главное — не теряет форму, ведь пластмасса не гниет. Чем не символ вечности? А? Зачем его убирать? Пускай себе лежит, может кто-то увидит в этом красоту…

— Я вас не понимаю. — В голосе Луизы слышалось явное неудовольствие, и это говорило о том, что она, по-видимому, кое-что все-таки понимала. — Вы упрощаете абстрактное искусство. А ведь оно нравится людям.

— Если нравится, почему же ни один хозяин магазина не поручает оформлять свои витрины абстракционистам?

— С вами трудно разговаривать! — воскликнула Луиза. Но в голосе ее теперь почему-то не было злости, а скорее, какая-то даже удовлетворенность. — Если бы я не знала вас, я бы этого не вынесла.

— А вы меня разве знаете? Мы ведь так мало знакомы, — поддразнил ее Александр.

— Я вас знаю очень, очень давно.

— Интересно. Откуда же?

Луиза загадочно улыбнулась и ничего не ответила.

Они пересекли площадь, зеленый лужок за замком, прошли по мостику через улицу, где в углублении струился поток автомашин, и оказались возле здания, сразу напомнившего Александру металлическую абстрактную скульптуру на площади. Это была гордость штутгартцев, как ему сказали еще вчера, — лишь недавно открывшаяся ультрасовременная картинная галерея. Те же красно-желтые полосы, косые ребра простенков меж узких и высоких темных стекол, зеркально отражавших людей, дома, небо. Необычность архитектуры, надо полагать, должна была подготовить посетителя к тому необычному, что было внутри.

Но внутри Александр ничего особенного не увидел: обычные раздевалки, лестницы. Разве только лифт, большой, стеклянно-прозрачный и очень медлительный, казался ненужной роскошью для трехэтажного здания.

Они поднялись лифтом на самый верх и оказались в обычном чистом ярко освещенном зале. Необычным было, пожалуй, только грязное пятно, кляксой черневшее на белой стене.

— Сейчас вы увидите такое, чего в ваших музеях нет, — торжественно сказала Луиза. — Дадаизм, сюрреализм, экспрессионизм…

— А зачем грязь на стене? — спросил Александр.

Ничего не ответив, она провела его в другой зал и указала на водопроводную трубу, лежавшую на полу на невысоких подставках.

— А зачем тут труба валяется? — снова не без ехидства спросил он.

— Ну а вот это!

Восторженная, она указала на широкий проем, ведущий в соседний зал. Там, кое-как сколоченные, громоздились серые от времени палки и доски, напоминавшие огородное чучело.

— Что, тоже искусство?

— Деревянная пластика Пикассо!

— Того самого?

— Пикассо один.

— А я его художником считал.

Луиза всплеснула руками.

— Да знаете ли вы, что до двадцати лет Пикассо был самым обыкновенным реалистом?! Потом он понял, что этот путь бесперспективен.

— А может, в двадцать лет он просто поумнел? — язвительно спросил Александр. — Поумнел и понял, что на этом пути гигантов ему многого не достичь? Может, он решил соригинальничать, лишь бы не быть равным в толпе себе подобных ищущих и не находящих?..

Луиза задохнулась от возмущения. Стояла, не находя слов, и глаза ее за стеклами очков казались выпуклыми.

— Пикассо… это же модно…

— Вот-вот, все это именно мода, временное увлечение, или, я бы сказал, затмение. А искусство — вечно.

Глядя на эти грязные пятна, свалки досок, на расчлененные лица и фигуры людей, изображенные в самых невероятных расцветках, Александр чувствовал, как росло в нем глухое раздражение, захлестывало безрассудной злостью. Хотелось сказать что-то едкое и убедительное, но слов нужных не находилось, мысли метались вокруг одного и того же философского постулата о том, что живое, а тем более человеческое может быть познано лишь в целостности его. Сколь мелко ни дроби человеческое естество, как пристально ни рассматривай клетки, составляющие тело, феномена человека не познать. Это из высокомерной науки пришло желание все анализировать. Но что хорошо для науки, то совсем не годится для искусства. Там, где начинаются поиски частностей, в форме ли, в содержании ли, — искусство умирает. Оно лишь в целостности. Оно как душа, духовное начало в человеке, которое нельзя оценить ни в рублях, ни в марках, ни в чем-либо другом.