Жуан Салес - Обманчивая слава [Глава из книги]

— Выходит, это увлечение у тебя не первое.

— Не первое? Слушай, Круэльс, ты, верно, запамятовал, что я не семинарист. Не первое! Да если их все примешься вспоминать, жизни не хватит! Хотя, с другой стороны, некоторых я уж и забыл, много воды утекло. Дела довоенные, сам понимаешь. И не собираюсь я каяться — в свое время покаялся, хватит; незачем прошлое ворошить. Из всех этих историй только одна иногда всплывает; ну и влип же я тогда, Господи, ну и влип! Трини, конечно, ни о чем не подозревала. И самое худшее то, что вот так увязнешь по уши, а облегчить душу и поделиться с надежным человеком не можешь, потому что этот человек — твоя собственная жена. Кажется, будто остался один-одинешенек… В те времена мне бы и в голову не пришло исповедаться, как сейчас я исповедуюсь тебе. Ну и намучился же я! Она была разведенная, с двумя детишками на руках; бывший муженек испарился. Понимаешь, выскочила замуж за какого-то латиноамериканца, а когда во второй раз забеременела, тот исчез, не оставив адреса. Чтобы прокормить ребятишек, пришлось ей служить на вторых ролях в мюзик-холле на Ноу-де-ла-Рамбла и ютиться в номерах на улице Карме. Сногсшибательная брюнетка, волосы, как смоль, до самого пояса, глаза прямо из «Тысячи и одной ночи». Но, Боже мой, до чего ж наивная! Читала запоем дешевые романчики и слушала слезливые драмы по радио. Свято верила каждому слову, цитировала наизусть диалоги. Мне это здорово надоело. Однажды, помню, говорит: «Сердце — мужчина, а любовь — женщина» (такие фразы она всегда выдавала по-кастильски); изображала страсть, а может, и вправду была страстной. Беда в том, что не со мной одним. Знал бы ты, сколько грязи я в то время нахлебался, сколько всего вытерпел, а все потому, что не мог порвать с этой дурехой. Увяз по горло, зависел от нее, как наркоман от кокаина; и длилось это несколько месяцев. Чувствовал себя растоптанным, уничтоженным, точно провалился в колодец, а выбраться нет сил. Кто мог протянуть мне руку помощи? Только Трини, но именно ей и нельзя было ни о чем рассказывать! Просто ад какой-то; отдалился от жены, ощущал себя оторванным от всего мира, как в тюрьме. Чувственные женщины всегда вызывали у меня неприязнь, и эта — не исключение. И как такое возможно — испытывать страсть и отвращение одновременно? Но все же она была в тысячу раз лучше меня; в тысячу раз благороднее, бескорыстнее. Ладно, что теперь говорить? Все прошло, как тяжелый сон; просто невероятно, как эта несчастная могла настолько мной завладеть — месяцев пять жизни на нее убил…

— Бедный, бедный Льюис, — только и сказал Круэльс.

— Но честное слово, ни одна женщина не скрутила меня так, как кастелянша, ни одна! Наверное, потому, что она дала мне от ворот поворот; ну да, наверное, поэтому. Что за неприступная крепость! Знал бы ты, каким дураком я себя чувствовал… Злые шутки страсти: желаннее всех та, что тебя отвергла. Да кастелянша стоит ста, нет, тысячи таких, как я, пусть даже Солерас и прав в своих подозрениях, понимаешь? В конце концов, кастелян был законченным ублюдком и, что еще хуже, ублюдком трусливым. А она по-своему права: воспользовалась моей глупостью, чтобы обеспечить будущее детей. И еще лезла ко мне с добрыми советами, представляешь! В какой же идиотской ситуации я оказался! «Женитесь на Трини, оставьте свои глупости, ничего путного из них не выйдет». Разумно, не правда ли? Ну да, кто бы спорил… Только мне от нее не советы были нужны, а… ладно, хватит. Выставил себя полным кретином. Ты ведь никому не разболтаешь, что свидетельство фальшивое? Не подведешь под монастырь ни в чем не повинных детишек?

— Бедная Трини, — пробормотал Круэльс. — Скоро ты на ней женишься?

— Женюсь? Но как? Ни она, ни я церкви не верим. Гражданским браком? А почему власти заслуживают больше доверия, чем церковь?

Круэльс слушал молча, серьезно глядя сквозь очки мне в глаза. Астрономическая труба лежала, забытая, на скале. Наконец он взглянул на часы:

— Мне пора. Доктор Пуч ждет меня на командном пункте. Дай Бог, часа через два доберусь, дорога плохая. Ты сам не подозреваешь, насколько прав. Брак — это таинство, ведь так? Ладно, пойду, а то совсем стемнеет.

— Не надо читать мне проповедей, от них одна тоска. Проповеди — та же похлебка, для всех одинаковая, а беда у каждого своя, неповторимая. Не будь, как отец Гальифа, этот своими словами все мог разрушить; да что там словами, и взгляда хватало. Когда мы говорим «таинство», что имеем в виду? Само собой, речь идет не о церемонии. Я знаю каноническое право, как свои пять пальцев, и уж наверное, Адам и Ева обошлись без всяких церемоний. Они сразу перешли к делу. Тогда как же различить, где есть таинство, а где его нет? Когда мужчина и женщина становятся друг для друга Адамом и Евой? Постой, послушай; до темна еще далеко. Взять, например, кастеляна. Кастелян! Вот уж пройдоха! Ты знаешь, что он собрался продать и замок, и земли и открыть носочную фабрику? Думаешь, его к работе потянуло? Как бы не так: нашел себе в Реусе промышленного партнера, и тот посулил баснословную прибыль, если кастелян рискнет вложить в дело полмиллиона. Мол, носки — вещь нужная, быстро снашиваются, ведь люди ходят туда-сюда, и ноги у них потеют. Ладно, не о носках сейчас речь, мы говорим о браке: женись кастелян на другой, со всякими там таинствами и прочим, которая из двух женщин стала бы перед Богом его Евой?