Жуан Салес - Обманчивая слава [Глава из книги]

Местность, которую мы заняли ценой больших потерь, представляла собой голую равнину, серую, словно песок для чистки котлов; вокруг — такие же голые скалы. Их вершины правильной формы походили на усеченные пирамиды; на рассвете и на закате, когда солнце стояло низко над горизонтом, на землю ложились косые, угловатые тени и окрýга напоминала Грифову падь [15] Расщелина в горах, описанная в первых главах романа. Жители Оливеля сбрасывали туда безнадежно больную скотину. в Оливеле. В этом имелось свое очарование: склоны гладкие, линии чистые; жизнь грязная и тяжелая. Шикле и Побла-де-Ладрон остались позади, и выжившие бойцы нашего батальона блуждали из кратера в кратер, точно по лунной поверхности. Теперь мы были передовым отрядом на вражеской территории.

Однажды мы оторвались от своих — два дня без воды и пищи. Встали лагерем у подножья крутого склона, куда не долетали ни пули, ни снаряды, однако все подступы простреливались из орудий и пулеметов. Двое снабженцев потайными тропами пригнали к нам мула, груженого провизией; на обратном пути в двух шагах от них разорвался снаряд, и несчастному животному разворотило брюхо — оно лопнуло, точно бутон гигантской розы. Три дня спустя с той стороны потянул ветер, и до нас долетел запах падали, особенно мерзкий в этих величественных безмолвных краях. Эх, взять бы да обратиться в каменные статуи!

Но вот и горная равнина осталась позади. Враг отступает, хочет, видно, обойти наш батальон сзади и отрезать от основных частей; теперь нас отделяет друг от друга протяженная долина, от двух до семи километров в ширину — «ничейная земля». Несколько деревушек здесь уцелело, но жители их покинули.

Лос-Кабесос — холмистая местность, поросшая густым и тенистым лесом; повсюду ручьи и речушки; хлев, в котором мы расположились, стоит на берегу одной из них, так что я могу наконец-то искупаться в глубокой запруде, где вода доходит мне до подбородка. Кроны вязов и тополей красуются разными цветами, от зелено-желтого до темно-красного, а на излучинах реки лежат сочные луга. Там пасутся коровы и козы крестьян из деревушек, оставшихся у нас в тылу; жизнь в них вошла в свою колею, как только линия фронта окончательно установилась. Думаю, местным безразлично, что за флаг развивается на позициях, прикрывающих их жилища. «Все мы из одного теста», — помнится, говорила тетушка Олегария.

В здешних краях больше скотоводов, чем земледельцев; пашен почти нет, зато то и дело слышится звон бубенчиков, и это так приятно после долгих недель боев, когда кругом стрекотали пулеметы да рвались снаряды. Пастухи продают нам козье молоко — сами они его в рот не берут; козы здесь особые, похожие на горных, с длинной, шелковистой шерстью и внушительными рогами.

Каждый вечер на закате из заросших оврагов раздается громкий, настойчивый крик желны, отдаленно напоминающий лошадиное ржание, вот почему местные называют ее «птица-конь». Этот голос — последний аккорд уходящего дня; потом будет слышно лишь уханье филинов и сов да хохот сыча.

Однако в прощальных криках желны нет печали, напротив, они энергичны и полны радости. Однажды вечером я пошел в сосновую рощу; лег на мягкую хвою, устилавшую землю, и погрузился в свои мечты. Я лежал неподвижно, и дятел меня не заметил. Он усердно долбил клювом ствол, в тишине дробь разносилась по всему лесу. В лучах солнца, пробивавшихся сквозь ветви деревьев, черное с белыми вкраплениями оперение птицы блестело, отливало зеленым, красным и желтым. Видимо, это был самец: крупный, как горлица, и такой ослепительно-яркий. Вцепившись когтями в кору, он сосредоточенно занимался своим делом, и я подкрался поближе. Наконец дятел заметил меня, но не улетел, а перебрался на другую сторону ствола и оттуда стал за мной наблюдать. Я тоже обогнул дерево, и птица повторила свой маневр, точно играла со мной в прятки. У нее были такие внимательные блестящие глазки, просто чудо! Я попробовал поймать хитреца, но он взлетел и издал свой громкий крик, точно объявляя всеобщую тревогу.

В ясные дни с вершины Кабесо-Майор далеко на горизонте можно различить размытую голубую линию — там, на северо-востоке. Иногда я забирался повыше и подолгу не отрывал глаз от бинокля, пытаясь разглядеть неподвижную белизну вечных снегов. Сердце подсказывало мне, что там, за горами, лежит моя родина. Почти полтора года я с нею в разлуке; полтора года не видел Трини и сына. До сих пор я не очень-то по ним скучал. Отчего же вдруг все изменилось? Появилась какая-то тяжесть в груди — даже не в груди, а под ложечкой. Так бывает, когда съешь что-то несвежее, а потом маешься, пока не вырвет.