Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

Незнамо как уговорив метрдотеля пропустить едва способные к перемещению покачивающиеся тела сквозь искривлённое пространство, они чудом добрели до номера, долго жали кнопку звонка, и ни одному не приходило в голову, что ещё далеко не поздний вечер, и приехавшая вполне могла и отсутствовать. Она была в номере. Просто никого не ждала, даже Гришу. Не увидев его утром на вокзале, она внутренне настраивалась прощаться с ним навсегда – как с мечтой юности, недостижимой и прекрасной, как с напоминанием о навсегда ушедшем брате, как с первой, и, увы, иногда последней любовью. Обретённый брат не звонил, не появлялся. Значит, ничего решить не смог, значит, повязан накрепко, по рукам и ногам, и нет пути ему. Так что ж травить и его и себя? Надо тихо исчезнуть, раствориться в небытие окружающего многолюдья и более ничем и никогда не напоминать ни ему о себе, ни себе о нём. Уйти в омут торгового бизнеса, пока он не поглотит душу. Только бы найти, кому перепоручить святыню – Чёрную Книгу… Мысли эти облекались в причудливые видения неглубокого дневного сна и проносились перед внутренним взором Тани в тот самый миг, когда в их грустное, но плавное течение ворвалась чужеродная и тревожная трель звонка. Не сразу распознав, что это, уже проснувшись, но не утвердив себя в реальности, она лежала и прислушивалась. Не померещилось ли? И вдруг как пружина подбросила её вверх. Сон слетел, видения испарились, а в виски стучала раненной птицей одна мысль: «Он! Он! Он!».

Увидев двух еле живых мужчин, она только с тихим выдохом руками всплеснула. В долю секунды она и поняла всё и не поняла ничего. Но никаких вопросов. Сердце подсказывало, что сейчас важнее всего. Остальное успеется. По глазам прочтя главное, и сердцем уловив единственно верное, она подхватила, потащила их в номер, приговаривая:

– Бедные мои воины! Как же вы так? Я сейчас, сейчас. Помогу вам. Умою, чаем напою. Вы мне всё расскажете. Только подождите, хорошие мои мужики. Горюшко моё!

Долго державшийся Володя снова сник и разрыдался, как маленький ребёнок прямо на плече у Татьяны. Как смогла она расслышать в его сбивчивых репликах, что случилось? Но она всё знала, сердце досказывало, что не донёс слух. И она утешала его, как могла, приговаривая:

– Знаю, это больно. Но ты воин! Должен одолеть смерть. Ничего в жизни нет важнее одоления смерти. Точно знаю. Держись, брат!

В эту минуту Туманов, знакомый ей только по Гришиным рассказам, был как брат. И рядом другой брат – бесконечно любимый и бесконечно недоступный в запутанности своей непутёвой судьбы, с которой так и не разобрался. Григорий что-то говорил то ему, то ей. Вещий смысл звука родного голоса был выше земного значения слов. Есть слова, что тянутся из уст унылым потоком, обозначая суетные действия и бытовые предметы. А есть горний глас, коим, верно, изъясняются ангелы в раю, и он звучал в ушах девушки, когда она, слыша и не слыша, что говорил ей Григорий, вела обессиленного плачем художника в душ, мыла его, как дитятю, под струёй прохладной воды, смывая боль, хмель, горе, и оба мужчины с комком судорожного плача в груди, но не в голосе говорили и говорили без устали. Не было в наготе исстрадавшегося мужчины в её материнских руках ничего срамного и недостойного. Она исполняла священный долг женщины, которая единственная и может спасти мужчину на краю пропасти. Только не упади, не поддайся чарам уныния, не предай души, иссушённой горем! Гриша помогал ей, растирал друга махровым полотенцем, сам принял ледяной душ, и спустя полчаса втроём сидели они за журнальным столиком, пили обжигающе крепкий чай. Туманова потряхивало, но он уже был в себе и с живой благодарностью бросал взгляды то на друга, то на его возлюбленную. А когда озноб отступил, а в глазах появилась уверенность и осмысленная решимость, обратился к Бергу:

– Это твоя судьба, Григ! Заклинаю, памятью Надежды моей заклинаю, Григ, не предавай! Что сделано, то сделано. Былого не воротишь. Пока мы молоды и глупы, чуть не каждый ломает столько дров, сколько можется! Но в этих серых глазах, Григ, не просто судьба твоя, а рода твоего. Слышишь меня? Беги! От всей этой вонючей «шмулёвщины». Она засосёт тебя и выплюнет, как только переварит! От собственного заблуждения в трёх соснах! Настя неплохая баба. Но она из этих же. Я её раз видел. Достаточно… Надюху мою они убили… Беги, пока не поздно! Я, видишь, опоздал. Но ты должен успеть!

Сколько времени они сидели в номере и пили чай, никто не знал. Гриша боялся сделать неловкое движение, которое кто-то расценит, как сигнал, что пора уходить. Разум прояснился, и с ним начали возвращаться разные ощущения. Он вспомнил, что несколько дней не подавал о себе весточки дома. Вспомнил о брошенной работе и возможных неприятностях. Ужаснулся тому, что натворил. А потом стал отгонять этот страх и мысли о какой-то работе, о каких-то суетных мелких делах. Пред лицом Жизни и Смерти всё блекнет. Пустое. Сказал своим, чтоб не ждали. В конце концов, не маленькие, поймут, что раз мужчина ушёл, значит ушёл! Может, и не нужно никакого разговора, а нужно было вот так – просто собраться и уйти…