Нгуен Шанг - Когда дует северный ветер

— На сей раз я перебрался сюда, — помолчав, сказал он, — чтобы просить вас помочь мне добраться до резиденции Союза.

— Когда ты намерен отправляться? — спросил я.

— Я решил вступить в бой, и ничто не может изменить это решение. Но отправляться сразу я не хочу. Подыскиваю себе местечко поспокойнее, где мог бы сперва написать книгу о зверствах, которые видел своими глазами, там, в тюрьмах. Ведь я прихожу к моим друзьям чуть ли не последним и не хочу являться с пустыми руками. Госпожа Ут Ньо предоставила мне домик на плоту, вот и засяду за работу. У меня к вам просьба — позвольте мне оставаться там, пока не закончу книгу.

Я-то хотел предложить ему поскорее отправиться в путь, а уж там, на месте, и написать свою книгу. Но успел сообразить: этот совет мой останется втуне и только расстроит Шона.

— Отныне, — добавил он, — прошу вас официально считать меня представителем «третьей силы».

Я не нашел еще подходящих к обстоятельствам слов, успел лишь кивнуть, как вдруг нагрянула «старая ведьма». На бреющем полете она прошла в просвете между древесными кронами прямо над нами. Черная, с растопыренными крыльями, она едва не задела верхушки манго, заложив вираж, вернулась сразу и начала кружить над садом, как раз над нашим НП.

Чан Хоай Шон, как я заметил, следил за «старой ведьмой» с иным, чем прежде, выражением лица. В прошлый раз, когда «ведьма» кружила над садом у дома дяди Хая, Шон не выказал ни страха, ни нарочитого хладнокровия, он просто остался безучастным. И эту безучастность его очень легко понять: даже в мыслях самолет-корректировщик не был ему врагом. А на сей раз, попав в поле зрения пилота, Шон чувствовал себя обороняющимся, то есть — мишенью. Не привыкнув к бомбежкам и обстрелам, он не мог сохранять спокойствие, как мы: соскочил с гамака и тревожно озирался вокруг.

Убежище, которое мы вдвоем с Ут До расчищали с утра, троих не вместило бы. Там и двоим-то было тесновато, зато одному — раздолье.

«Старая ведьма» ложилась на крыло, крен ее становился все круче. Она кружила по спирали, суживая витки.

Ут рывком сдернул завязку и скомкал гамак.

— Тханг! — крикнул он. — Ведите Шона в убежище!

«Что еще за провожания?» — подумал я и сказал:

— Спускайся в убежище, Шон.

Впрочем, он уже сидел там.

— А где ваши укрытия? — спросил он.

— Ничего, спрячемся под деревьями!

«Старая ведьма» отлетела в сторону, и тотчас грохнул орудийный залп. Мы с Ут До не стали прижиматься к стволам манго, а прыгнули оба в канаву. В саду у нас разорвались три снаряда.

«Ведьма» легла на крыло, словно вглядываясь вниз, потом с воем и треском полетела искать другую цель. Мы выкарабкались из канавы, промокшие до нитки. Кругом валялись сбитые взрывом ветки, листья.

— Эй, Шон! Все кончилось, вылезай!

Он выбрался наверх и стал стряхивать грязь с куртки и брюк, явно еще не успокоившись. Подняв голову, проводил взглядом «старую ведьму».

— Ушла, ушла! Садитесь в гамак, Шон, — сказал Ут До, стягивая завязки.

Одежда его вся была измазана илом. Неторопливые, уверенные его движения успокаивающе подействовали на гостя. Артобстрел вроде сблизил нас всех и даже как-то развлек. Оставив Шона в гамаке, мы побежали вдвоем к каналу и давай нырять и плескаться. Потом переоделись.

Вернувшись, мы нашли Шона «при деле» — он фотографировал убежище, где только что отсиживался.

— Снимите, если можно, и меня на память! — попросил Ут.

— Пожалуйста… Станьте-ка вот сюда!

Ут До подбежал к убежищу и стал в позу. Но едва Шон поднес камеру к глазам, Ут замахал вдруг руками, крича:

— Постойте! Так сниматься неинтересно!

Он не желал увековечить себя в только что надетой военной форме, очень ладно, кстати, сидевшей на нем. Снял ее и, оставшись в одних трусах, взял в руки лопату.

— Вот так! Щелкните меня лучше за расчисткой убежища.

Сверкнула вспышка.

Когда Ут До снова оделся и мы уселись с ним в холщовый гамак цвета хаки напротив Шона, я вернулся к нашей беседе:

— В письме, что ты дал мне прочесть, упоминалась актриса Ми Тхань. Я ее знаю.

— Неужели? — И без того выпученные глаза его, казалось, выскочат из орбит, лицо просияло. — Ты знаешь ее? Когда ж вы встречались?

— Их ансамбль стоял за перелеском возле моей «конторы».

— Ты знаешь что-нибудь о ее прошлом?

Знать-то я знал, но мне хотелось выяснить, какие у них были с Шоном отношения в бытность ее в Сайгоне, и я ответил:

— Да, в общем-то, мало…

— Право, мне больно теперь вспоминать все это! — Он понурился, покачал головой, потом заговорил: — Ми Тхань в детстве осиротела, жила вместе с мачехой. Мачеха жарила банановые лепешки, девочка выносила их продавать. Ей очень нравилось, как актеры разыгрывают пьесы в театре туонг [37] Туонг — старинный жанр музыкального театра, строящийся на «высоких» сюжетах из древней истории и мифологии — вьетнамской и китайской. . Каждый день она приносила лепешки и продавала их актерам и актрисам одной труппы. Им полюбилась хорошенькая грациозная девчушка. Стоило ей явиться, они брали у нее лепешки нарасхват. А она, распродав товар, не уходила. Усядется, поджав ноги, на приступке, смотрит и слушает, как актеры играют и поют. Так и просиживала все репетиции. Глаз не сводит, ушки на макушке, губами шевелит, про себя слова за артистами повторяет. И так год за годом. Целых восемь лет — с восьми до шестнадцати продавала лепешки артистам труппы и, не выйдя ни разу на сцену, сама стала актрисой, выучила наизусть все роли. И вот однажды прямо на репетиции заболела актриса — живот прихватило, начался приступ, и пришлось ее увезти в больницу. Не знали, кем заменить ее. Вдруг во время всей этой суматохи руководитель труппы видит: явилась в урочный час девушка с лепешками. «Эй, малышка! — кричит он. — Оставь-ка свой лоток, поднимайся сюда! Да иди же скорей!» Попробовала она себя в этой роли… Что потом, спрашиваете? Спектакль в тот вечер стал сюрпризом и для публики, и для артистов. Сам руководитель труппы был ошеломлен. При свете рампы девушка сияла красотой, как фея. Зрители сидели словно завороженные. Я тоже случайно оказался на этом спектакле. Никогда прежде не слыхал такого дивного голоса, низкий, грудной альт удивительно звонкого тембра. Когда она пела соло, весь театр замирал. Наутро во всех сайгонских газетах появились ее фотографии. В шестнадцать лет она стала звездой сцены.