Игорь Угольников - Подольские курсанты

– А бумажка-то – ничего, – подхватил шутливый тон Пахомова Орленко, – на самокрутку толстовата, зато в сапоги заместо портянок сгодится, ежели потолще набить.

– Дай-ка сюда, – хмуро отозвался Мамедов, – больно велика честь. Пустим по назначению.

– «Эти листовки будут служить вам пропуском!» – Пахомов едва успел закончить чтение – Мамедов выхватил у него листовку и, разминая в руках, направился в отхожее место. Вслед ему раздался было дружный хохот, но вдруг прервался неожиданным оглушающим хлопком выстрела.

Курсанты обернулись на шум и увидели стоящего у дальней стенки окопа растерянного Уфимцева. В руках он сжимал дымящуюся винтовку. В пустых и страшных его глазах холодным блеском метались испуг и растерянность, было заметно, что он и сам очумел от своей выходки.

– Ты чего?

– Я не попал? Ребята, я не попал?! – Голос слепого окреп до крика, он не на шутку испугался, готовый запаниковать. – Я на голос стрелял. Витя, я не сразу понял, что ты шутишь! Витя, не молчи! Витя! – Уфимцев кинулся вперед, но споткнулся о цинк и упал лицом в землю, продолжая сжимать в руке злополучную винтовку. – Я не понял…

– Серега, ты чего?

– Он же контуженый…

– Слепой…

– Серега, все нормально. Вставай…

Курсанты кинулись к Уфимцеву, помогли подняться. Его била мелкая дрожь. Он обводил собравшихся невидящим взглядом и, стуча зубами, еле слышно повторял:

– Я не понял… простите, ребята… как будто перемкнуло… Витя… Витя…

С тех пор как очередной отряд курсантов ушел на помощь истекающим кровью защитникам Большой Шубинки, Сашка не находил себе места. Перед глазами вставали то растерянная Маша, сверкнувшая на него недобрым взглядом, то смущенный Митя, дорвавшийся наконец до настоящего дела. Сашка чувствовал тогда, в блиндаже, что внутри Мити бурлила неуемная мальчишеская радость, и если бы не его показное прилежание, он прямо на глазах товарищей запрыгал бы от счастья.

Да, это счастье… Счастье защищать свою Родину, бить ненавистного врага, рвущегося по собственным трупам к Москве, счастье подрывать и поджигать их хваленые танки, счастье видеть спину бегущих от тебя фашистов – все это распирало Сашкину грудь…

Поврежденная в бою рука не болела так, как беспокоило растревоженное сердце. Митя сейчас в самом пекле. Сашка слышал последние донесения: под Шубинкой творится что-то страшное. И какой же нелепостью выглядят сейчас какие-то там споры-уговоры. Ну, и пусть Митя обманул его, Сашка стерпит, время все расставит по местам. «Выросли в одной песочнице» – это Митя про них с Машей. Ну и ладно. Лишь бы живы остались. Лишь бы только остались живы…

Нет, не уснуть. Сашка попробовал перевернуться на другой бок. Деревянная стенка окопа с бесчисленными черными глазками от пуль и осколков уже напиталась человеческим теплом и больше не казалась неудобной и жесткой. Мысли лезли в голову беспорядочной гурьбой. Он то вдруг видел себя дежурным в детдомовской столовой, то в который уже раз с замирающим сердцем ждал, когда в медсанчасти они окажутся с Машей вдвоем. «А ведь у каждого сейчас свои думки, – рассудительно представлял Сашка, вглядываясь в посерьезневшие, измученные лица товарищей, – каждый сейчас вытаскивает на свет самые заветные мысли, ищет, чем подкрепиться, к чему подладиться…»

Неожиданно предрассветную тишину прорезал крик караульного: «А ну, стой, кто идет!» Прозвучал он так явно, как будто боец сидел в соседней ячейке. На самом деле – Сашка точно знал это – позиция караульного располагалась далеко впереди. «Вот ведь, тишина-то какая!»

Дремоту как рукой сняло. Курсанты зашевелились и, понимая, что отпугнутый сон уже не приманить, один за другим полезли на бруствер. Любопытство брало верх над усталостью.

Пошевелив затекшей забинтованной рукой, Сашка зябко передернул плечами и тоже высунулся наружу. Он не сразу разглядел в мутном мареве приближающуюся одинокую фигуру. Только после того, как караульный во второй раз окликнул незнакомца, Сашка как будто узнал его:

– Митя… Ребята, это же Митька Шемякин! Митя!

Не заметив, как в порыве радости он больно оттолкнулся раненой рукой от края окопа, Сашка выскочил за бруствер и бегом помчался навстречу Мите.

Да, это был он. Сашка понимал это и одновременно не узнавал друга. От прежнего Мити осталась только походка – широкая, с легким раскачиванием из стороны в сторону… Все остальное в этом облике сильно смущало опешившего Сашку.

Он подскочил вплотную и все сразу понял. Кроме знакомой походки были еще глаза – немного испуганные, такие же колючие, как и раньше. Такими глазами Митя сверлил Сашку на гауптвахте, когда Лавров предлагал им бежать… Остальное было чужим и незнакомым: разодранная, побуревшая от крови гимнастерка, такие же штаны и черные закопченные руки со скрюченными от мороза пальцами. Такого же цвета было и лицо Мити, только белки глаз выдавали в нем живое существо: словно две горящие в ночи фары.