Григорий Полянкер - Старый Сантос и его потомки

— Да… Многие про вас говорили… — вставил Данило. Затем кивнул другу: — Давай, Кузьма, будь ласкавый, достань сперва там в санях нашу торбинку. Дай человеку, пусть поест, покамест мы нагрузим сани…

Сантос взял дрожащими руками пирог, протянутый ему Кузьмой, долго глядел на него и, отвернувшись, чтобы скрыть жадность, стал есть. Насытившись, он стал присматриваться к этим людям, быстро нагружающим сани. Матяш горестно усмехнулся, качая головой:

— Не узнали нас? Теперь все мы на чертей стали похожи. Да… Жизнь… Будь она проклята! Измучились все, издергались, не знаешь, что тебя ждет завтра… Мы — из Лукашивки… Друзья Гедальи. Наверное, запамятовали, сколько вина мы с вами выпили, когда вы приехали к брату из Москвы?

— Кузьма Матяш?!

— Он самый! — вмешался Савчук. — Да вы теперь с ним родичи… Его дочь Леся — жена вашего племянника, Самуила… У них дочка родилась…

Сантос удивленно взглянул на усача, не совсем понимая, о чем речь. Ведь идет война, какая жена, что за дочка? Он спросил:

— А где же они?

— Леся с ребенком — дома, а Самуил воюет… Там, где все наши… Дай бог, чтоб вернулся живым-здоровым. Хороший он у нас хлопец, ну и Леся ему под стать… Учительница. Толковая!

Через полчаса они уже шли за нагруженными санями, и Пинхас с волнением слушал рассказы этих добрых людей. Он смотрел на них, и ему казалось, что это какой-то удивительный сон.

Вскоре они уже были в поселке. Увидев брата и родных, друзей, Пинхас Сантос долго стоял, не веря своим глазам. Молчал, хотя ему хотелось кричать, плакать, рыдать. Ему казалось, как и всем, кто был в эту минуту дома, что сквозь жуткий мрак пробился яркий свет, первый проблеск жизни, радости, человеческого счастья.

Симха Кушнир, кажется, уже позабыл, как держать перо в руках. От бухгалтерских дел он был давным-давно оторван. Какие теперь дела, когда хозяйство запущено, виноградники разорены и поросли бурьяном и чертополохом.

Считанные лошади, оставшиеся после того, как оккупанты разграбили все, что можно было, погибли от голода, а людей гоняли на тяжелые работы — в каменоломню, на восстановление дорог. Здесь, в поселке, все было запущено, разорено.

Люди жили впроголодь. Соседи помогали ружичанам как только могли, но и у них нечего было есть. Частые наскоки оккупантов довели людей до нищеты — ведь грабители отбирали все, что находили в домах, в хозяйстве…

Что осталось, люди тайком выносили в соседние села и меняли на хлеб, картофель, чтобы кое-как продержаться с женами и детьми. Прославленные виноградари, мастера виноделия позабыли свою профессию; они чинили обувь, латали одежду, стругали, делали спички, мастерили плошки, чтобы как-нибудь просуществовать, заработать на кусок хлеба.

Уходить куда-нибудь было строго-настрого запрещено: жизнь висела на волоске. А когда налетали каратели, сборщики налогов и продуктов — ружичане с женами и детьми оставляли свои жилища и, захватив с собой жалкие крохи, огородами, дворами бежали в Лукашивку и скрывались там. Каждый имел свой тайник, свое убежище…

Симха Кушнир уже не припомнит, когда он в последний раз писал стихи. Не до этого было! Стихи и не лезли в голову. Притом, однако, он знал, что остался в поселке единственным человеком, которому суждено записать все, что происходит здесь и в округе. Какое горе, какое несчастье обрушилось на людей. И если он даже не доживет до того часа, когда кровожадный враг будет повергнут в прах, когда вернутся наши славные бойцы, пусть потомки узнают обо всем, что здесь людям довелось пережить, пусть узнают о страшных преступлениях лиходеев, о гибели Ружицы, Лукашивки, жители которых были некогда так счастливы и славились на всю область…

После нескончаемого мучительного дня и тяжкого труда Симха Кушнир, возвращаясь в свое мрачное, холодное пристанище, зажигал плошку, доставал из тайника заветную тетрадь и садился записывать все, что он видел и слышал. Так в былые времена поступали летописцы, из рода в род передававшие свои записи… Когда он писал, ему казалось, что он беседует чуть не со всем миром. В эти поздние ночные часы он забывал об усталости, о голоде и холоде. Ему хотелось, чтобы грядущие поколения, если будет продлен род человеческий, знали хоть десятую долю того, что пришлось пережить людям этого отдаленного уголка земли.

«Люди добрые! — писал он дрожащей от усталости рукой. — Когда вы будете читать эти строки, в Ружице и Лукашивке уже, конечно, никого не будет. Вы не застанете живых свидетелей, могущих вам поведать о горе, о муках, оскорблениях, которые нам довелось пережить. Такой кошмар никому и не приснится. Так читайте же, люди, и расскажите об этом своим детям, внукам, правнукам, чтобы они могли ценить свободу, свободную жизнь.