Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

— Михаила я не дождався… Як бы съездить в Винокосовскую, провидать, хто жив! Був Серый — сел да и поехал, а теперича как без ног. Может, Михайло поможе?

— Хорошо, батя, я поговорю с Михаилом, — пообещала Ксеня.

Евгения Федоровна спала чутко. Не успела чуть скрипнуть калитка — она уже проснулась.

— Ну як там наши?

— Ксеня завтра буде у нас. А внук мэнэ в боцмана произвел. Умный хлопчик… — И Тихон Иванович подробно рассказал Ивге о внуке.

— А Михайло не було? — поинтересовалась Евгения Федоровна.

— Ни.

— Николы его дома нема. Робэ, робэ, и сколько можно робыть?

— Ось тутечки Ксеня передала. — И Тихон Иванович стал доставать из котомки гостинцы.

— И на шо вона? Две банки у погребе стоять. Хто еи будэ йисты? — увидев черную икру, заметила Евгения Федоровна.

Разговор утомил ее. Она отвернулась и притихла. А Тихон Иванович, снеся поклажу в погреб, взял Библию и сел за стол. Но почему-то не читалось. Он сидел, отложив в сторону очки, и смотрел прямо перед собой.

За этим столом бывало раньше много людей. Только свадеб восемь здесь сыграно. Да и по другим случаям тоже собирались не раз. Когда Анания провожали на империалистическую, в их доме собиралась почти вся Амвросиевская. Четырех с улицы призывали. Все были дружками, и все собрались под его, Тихона Ивановича, кровом. Родственники и близкие все в доме не поместились. Соседи притащили столы во двор, мигом накрыли их.

На столах лежали горы красно-бурых, твердых помидоров, стояли макитры с кислым молоком. Вкусно дымилась рассыпчатая картошка в мисках. Жиром истекал на блюде вяленый чебак. Аппетитно выглядели куры с поджаренными бочками, начиненные потрохами, зеленью и кашей. В четвертях отсвечивал синевой самогон.

Потом песни до утра:

И верно, для соседа Кузьмы он был последним. Да и Анания война сгубила: ранения, а потом плен. Недолго прожил он, вернувшись с германской.

Еще запомнилась Тихону Ивановичу свадьба Нюры. Свадьба была богатой. Муж ее, Иван, был железнодорожником и зарабатывал неплохо. Сам росточка небольшого, сложения хлипкого, а когда здоровается, возьмет руку да прижмет — косточки хрустят. А он еще скрипнет зубами и скажет свое любимое словечко: «Ах, Махачкала».

Почему «Махачкала» — никто не знал. Сам он тоже объяснить не мог. Был когда-то он еще мальчиком в этом городе, услышал: Махачкала. Чем-то понравилось ему это слово и запомнилось.

«Ах, Махачкала» — говорил он, чтобы выразить восторг или в крайнем случае почтение. Или: «Эх… Махачкала…» — и уже звучит укор или сожаление. «Ну, Махачкала, давай…» — этим уже все было сказано: «давай» — значит «действуй». Нюра тоже стала его звать Махачкалой: «Ты куда, Махачкала, собрался?», «Махачкала, будешь обедать?»

Да, много в этом доме людей перебывало, много было сижено за этим столом. Был он прочным, дубовым, с толстыми круглыми, словно дутыми, ножками. На этом же столе лежал Проня. Мертвый. Будто спал. Кто от удара помирает, всегда так: будто спит.

Сумеречно стало на сердце Тихона Ивановича от этих воспоминаний. Он вышел во двор, спустил с цепи Каштана — пусть побегает…

На другой день пришла Ксеня и сообщила отцу, что Михаил собирается в воскресенье поехать по колхозам и может завезти его в Винокосовскую, а на обратном пути заберет.

Тихон Иванович никогда прежде не ездил на автомобиле. Не пришлось. И теперь чуть-чуть волновался.

Михаил заехал за ним в половине девятого. Тихон Иванович давно был уже наготове. Надел новые полотняные штаны, ситцевую рубаху под поясок и новый картуз.

— Ишь, вырядился, как на свадьбу, — заметила Ивга.

— И то, — сказал дед.

— Садитесь, батя, сзади, там просторнее, — предложил Михаил.

— Благодарствую, — степенно ответил Тихон Иванович.

То, что зять предложил ему сесть сзади, он расценил как особое уважение к себе: ведь в каретах сзади всегда сидели господа. Константинов уселся на кожаное сиденье и важно тронул рукой шофера: поехали, мол…

Машина мягко покатилась по пыльной Амвросиевской, и Тихону Ивановичу казалось, что он у всех на виду. Верх у машины был опущен, и прохожим действительно было хорошо видно, кто в ней едет. Но прохожие встречались редко: рабочий люд уже прошел, а женщины еще не вернулись с базара или занимались хозяйством во дворах, за высокими заборами.

На радость Тихону Ивановичу машина не могла проехать незамеченной для собак. Они-то и подняли, как всегда, неистовый лай. Те, которые оказались не на цепи, бросились вдогонку за автомобилем, норовя куснуть его вертящиеся резиновые колеса. То справа, то слева стали распахиваться калитки. Ребятня и женщины были одинаково любопытные: кто же едет там в кабриолете? А Тихон Иванович от гордости даже покраснел.