Николай Камбулов - Тринадцать осколков

Он проверяет гранаты, тянется ко мне:

— Простимся, что ли, Миколай? — Кладет руку на мое плечо, со вздохом шепчет: — Коли доведется переправиться на Большую землю, обязательно попадешь в станицу Ахтанизовку. Просьба у меня к тебе: разыщи в Ахтанизовке мою жинку… Феклу Мироновну… Поклонись ей и скажи: «Прохор любил Родину». Больше ничего не говори, она все поймет. Теперь прощай, матросу поклон.

Обнимаемся.

Прохор уходит.

Долго гляжу ему вслед: он удаляется медленно.

Прощай, товарищ Забалуев.

Два гранатных взрыва эхом наполняют окрестность. И тотчас же взрывы раздаются в другом конце лагеря. Там Аннушка со своими людьми. Выстрелы нарастают, торопятся. Звонко лают овчарки. Люди бегут в горы, рассыпаются по склонам… Теперь оставаться здесь опасно. Надо пробираться к Чупрахину. Если все удачно кончится, в нашу расщелину возвратится Аннушка, и, может быть, не одна. Ведь в лагере людей не так много, возможно, и Егора встретит.

В ущелье попадаю на вторые сутки: пришлось сделать большой крюк, кругом рыщут фашисты. Обессиленный и голодный, осторожно спускаюсь в наше жилье. Дрожат колени. Чувствую: на этот раз спуск не преодолеть. Кружится голова, камни вроде покрыты слизью: за что ни ухвачусь — скользкое, так и вырывается из-под рук. Хочется закричать, позвать на помощь. Но где-то в глубине воспаленного мозга бьется живая, тревожная мысль: «Нельзя, можно выдать убежище». Молчать, удержать рвущийся наружу голос — ни о чем больше не думаю.

— А-а! — разжимаются губы. Удар о землю. Извилистая нитка огня обжигает глаза.

Впечатление такое, будто лежу на раскаленных углях. Жжет спину, бока, руки, голову, горит внутри. Кто-то льет на грудь воду. Открываю глаза: Егор держит в руках каску. Он наклоняется и вгибает мне ногу:

— Так больно?

— Нет, — отвечаю, хотя все тело пронизывает электрический ток.

Кувалдин берет под мышки, поднимает. Из-за выступа, прихрамывая, выходит Чупрахин.

— Бурса! Черт двужильный! — кричит он. — Анна, Мухин, смотрите, встал!

Окружают со всех сторон. Сергеенко, оттеснив Егора, поправляет на голове у меня повязку.

— Ни о чем нас не расспрашивай. Хочешь воды? А вы что стоите? — прикрикивает она на остальных. — Торопитесь!

— По местам! — командует Егор.

Аннушка приносит в каске воды. Жадно глотаю, становится легче. Она сообщает:

— Фашисты прочесывают каждую лощину, оставаться здесь опасно. Будем пробиваться в горы. Мария Петровна хорошо знает эти места. Она обещает достать моторную лодку, и уйдем на Большую землю, к своим.

Укрываемся в горах, в тридцати километрах южнее Феодосии. После налета на лагерь Бурова получила задание провести нас в горы. Аннушка говорит, что теперь Марии Петровне возвращаться в Керчь нельзя и она временно будет находиться в селе, расположенном в семи километрах отсюда. Мы, поддерживаем с ней связь. Она помогла нам обнаружить подходящий для захвата небольшой, человек на пять, немецкий катер. О нем знаем все подробности.

— Посуда не ахти, моторчик слабенький, — говорит Чупрахин. — Но нас устроит. Техника подведет, весла выручат. Главное — захватить этот паршивый катеришко.

Мы с Чупрахиным по заданию Кувалдина каждый день подползаем к берегу. Укрывшись в скалах, ведем наблюдение за морским постом гитлеровцев. «Наш» катерок редко покидает гавань, все больше стоит у причала, покачиваясь на волнах. Немцы ведут себя так, словно нет на земле войны. К ним часто приходят другие матросы, видимо, с соседних морских постов. Они поют песни, пьянствуют, купаются в море, загорают на пляже.

Фронт отодвинулся далеко на восток. Побережье только один раз подвергалось бомбежке нашими самолетами. Чупрахин очень тревожился, боялся, что катер мог быть потоплен и мы остались бы, как говорится, на бобах. Но катер остался невредим.

Егор установил строгий распорядок дня, назначил часы учебы. Сейчас Иван, слегка еще прихрамывая, инструктирует меня, как брать фашистского матроса, который по ночам дежурит у катера.

— Мухин, — обращается он к Алексею, — вообрази, что ты на посту. Повернись лицом сюда. Вот так. Бурса, притворись пьяным и иди прямо на Мухина; ночью фашист сразу не опознает, кто к нему идет.

Добросовестно исполняю команду, подхожу к Алексею.

— Не так! — кричит Чупрахин. — Остановись! Что ты, ни разу не ходил «под мухой»? — возмущается он. — А потом надо же что-нибудь по-немецки лопотать. Они, подлецы, выпивши не молчат. Валяй что-нибудь хвалебное про Гитлера, дескать: «Фюрер, фюрер, собачий сын, как я предан тебе, сволочь». Шуми, да покруче!