Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— В учебнике? — в тон ей произносит Правдин. Он с минуту смотрит в сторону входа. Там один за другим вспыхивают огненные букеты. Звук, хохоча, угасает в глубине катакомб. — Режь, сию минуту освободи меня от этого груза. Ведь стопу не спасешь.

— Вы шутите! — продолжает возражать Крылова, ища взглядом сочувствующих.

Мы все отворачиваемся. Только один Чупрахин не отвел глаз: он так повелительно глядит на хирурга, что девушка чуть вздрагивает, молча опускается и вновь начинает осматривать раненую ногу.

— Вы приказываете? — обращается она к Правдину.

— Да, — коротко, с легким стоном подтверждает политрук, шире открыв глаза.

— Хорошо. Вы будете моим помощником, — решительно обращается Маша к Чупрахину.

— Это я могу, — живо откликается Иван. — Хоть главврачом, только бы поднять политрука.

— Остальных попрошу, — продолжает Маша, — держать товарища, да покрепче, чтобы ни одним мускулом не пошевелил.

Операция продолжается томительно долго. Лежу на правой руке Правдина. Он не стонет, только чуть-чуть подергивается. Хочется, чтобы политрук стонал, кричал, чтобы слышали все. Нет, молчит и молчит. Мелкая дрожь передается мне, чувствую испарину на лбу, соленые капли попадают на губы. Маша тяжело дышит, изредка шепотом перебрасывается с Иваном. Голос у Чупрахина глухой, даже трудно разобрать слова. Вижу в нескольких шагах бойцов. Они неподвижны, словно превратились в скульптурные группы. Замечаю Беленького, Мухина. У Кирилла по-прежнему за спиной пухлый вещмешок… Но оторваться мыслями от операции нет сил. Шамкающий звук пилы проникает в мозг, наполняет все тело. А время так медленно идет. Хочется услышать голос политрука, живой его голос. Молчат и Кувалдин, и Мухтаров. Минуты превратились в вечность. Можно создать образ вечности из того, что сейчас чувствую и вижу. Это не так трудно, сам — частичка вечности: состояние такое, будто меня самого пилят.

— Отпустите, все готово…

Лицо у политрука бескровное. Дрожат сомкнутые веки. Разомкнет ли он когда-нибудь их? Маша сидит возле своей сумки, еще держа в руке шприц. Нет, она не ответит на наш молчаливый вопрос. Бойцы приблизились вплотную. Кто-то громко вздыхает. Слышится шепот Панова:

— Отходился, значит…

Чупрахин резко поднял руку и гневным взглядом уколол толстяка в лицо. Веки у Правдина сильнее дрожат. Медленно обнажаются зрачки. Шевелятся губы:

— Кувалдин… читайте приказ…

— Политрук живой, с нами! — радостно вскрикивает Кувалдин и бежит к ящику, стоящему неподалеку. Вскочив на него, он потрясает листками бумаги: — Товарищи! Именем Родины… приказываем…

«Приказываем…» — повторяет эхо в темных отсеках.

Создан первый подземный полк. Теперь бы сообщить в Москву: продолжаем сражаться.

Егор склонился над схемой катакомб. Схему составил Шатров. Он вычертил ее аккуратно цветным карандашом на большом сером куске бумаги. Когда подполковник успел все это сделать, никто не знает. Возможно, чертил, лежа на больничной кровати, по рассказам тех, кто знал расположение галерей и отсеков, могло быть и так, что он, опираясь на костыли, сам излазил эти места и потом нанес их на бумагу. Чертеж нашли в его планшете. Теперь нам легче разобраться в подземных ходах.

Западный сектор обороняет первая рота. Правда, сама рота еще не создана, назначен только ее командир — старший лейтенант Запорожец Никита Петрович. Его мы мало знаем: Егор познакомился с ним после неудачной попытки выйти из катакомб и прорваться к своим войскам. По словам Кувалдина, Запорожец сообщил ему, что он уже два дня с группой красноармейцев обороняет западный вход в подземелье. Именно поэтому старший лейтенант и был назначен командиром роты. Сейчас мы — Чупрахин, я и Мухин — должны отправиться к Запорожцу и помочь ему в организации роты.

Кувалдин показывает на схеме наш маршрут движения. Он говорит так, как будто мы должны идти не под землей, в кромешной темноте, а там, на поверхности, где видна каждая складочка местности, каждый ориентир. Конечно, Егор понимает, какие трудности лежат у нас на пути, но сейчас напоминать о них — все равно что предупреждать человека, переходящего вброд речку, не замочить ноги.

Мы уходим. Впереди идет Иван. В темноте его совершенно не видно. Благо, что Чупрахин по своему характеру не может и двух минут молчать: его воркотня, замечания по адресу своего деда дают нам возможность точно следовать за ним.

В пути находимся уже около часа. Все чаще и чаще натыкаемся то плечом, то головой на острые ребра камней. Мухин ростом ниже нас, ему меньше достается, и он иногда поторапливает Чупрахина: