Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— А-а-а-хо-хох-хох…

Рыкнули пулеметы раскатисто и громко. Зеленые цепи дрогнули, пошатнулись, закачались то вперед, то назад… Это было похоже на пляску, сумасшедшую, дикую: одни падали, другие делали замысловатые па, третьи лежа бросали гранаты, били из автоматов. Клубок живых и мертвых грохотал и стонал. Потом он умолк, откатился на несколько метров и рухнул, рассыпался в складках местности…

Мальцев с трудом оторвал от пулемета одеревеневшие руки, заметил чуть пониже плеча выступившую кровь. С минуту раздумывал, говорить ли Дробязко, что ранен, или подождать, так как рана, видимо, не так опасна, потому что хотя и больно, но рука действует, работает. Не поворачиваясь и все глядя на залегших в камнях немцев, он сменил пустой диск на заряженный, сгреб в окоп кучу стреляных гильз, начал рассказывать об Амин-заде, каким он был расчудесным солдатом, говорил о нем, как о человеке, с которым прожил жизнь, хотя знал он его всего двадцать дней.

— Вася, за нашего Аминя сейчас мы устроим фрицам такое!.. — Обернулся, чтобы посмотреть, не упал ли флаг.

Дробязко лежал вниз лицом с поджатыми под себя руками. Мальцев подбежал к нему, перевернул на спину.

— Вася! — Разорвал гимнастерку. Из груди Дробязко ценилась кровь. — Вася!

Дробязко открыл глаза, мутные, стеклянные. Но он еще был в сознании. Синие губы дрогнули, прошептали:

— Петя, душно… Ты мне на грудь положи… холодного…

Мальцев оторвал от своей гимнастерки рукав, смочил водой из фляги.

— Легче? — спросил он, хотя видел, что Дробязко не полегчало: он то закрывал глаза, то открывал их, тяжело вздыхая.

— Петя… может, встретишь ее… Марину Сукуренко… нашего командира…

— Знаю, знаю, Вася. Ты помолчи, помолчи. Я обязательно ее встречу. Помолчи, помолчи…

— Флаг поставь… Победа, победа! — Дробязко вскрикнул и умолк.

— Ну, гады! — заплакал Мальцев, снимая пилотку. Он плакал навзрыд, бегая по траншее и потрясая кулаками. — Я же вам, паралитики, головы поотрываю! Вася, будет победа, будет! — Он услышал шум, похожий на топот бегущих людей. Лег за пулемет…

Теперь немцы шли мелкими группами и с двух направлений — справа и слева по пыльной равнине.

— Давай, давай! — кричал Мальцев. — Давай! Я вас заставлю плясать танец святого Витта! Давай!

Кто-то сзади прыгнул в траншею. Мальцев схватил гранату, замахнулся. Перед ним стояли Кравцов, Люся Чернышева, солдат с телефонным аппаратом. У Мальцева ослабла рука, граната выскользнула под ноги Кравцову. Подполковник схватил ее и швырнул прочь. Потом обнял Мальцева, прижал к груди:

— Спасибо… Смотри, — ткнул он рукой на взгорье. По косогору поднимались танки, за ними, насколько видел глаз, бежали бойцы широкой неоглядной волной…

Телефонист наладил связь. Кравцов позвонил артиллеристам. Он говорил громко, отрывисто, и Мальцев почувствовал, что сейчас начнется, а Дробязко не увидит больше, как будут молотить немцев, давить их танками, утюжить штурмовиками, прижимать к морю… И когда танки, преодолев последние метры сапунгорского подъема, выскочили на равнину, когда появились самолеты, прижимая к земле толпы дрогнувших немцев, когда впереди вырос густой частокол разрывов и землю вновь залихорадило, Мальцев поднял на руки тело Дробязко.

— Смотри, Вася, смотри, они бегут… Смотри, там наша победа… Там море, Вася!..

Под вечер Дробязко похоронили вместе с Амин-заде, тут же рядом с крепостью, которая больше не угрожала прорвавшимся на простор войскам. Вырос холмик, увенчанный дощечкой с неровной надписью:

«Героя штурма Сапун-горы ефрейтор Василий Дробязко, рядовой Мир Амин-заде».

Утром немцы отошли на мыс Херсонес — на голый клинышек севастопольской земли, вонзившийся в море. К четырехглазому доту-чудищу, впаянному в скалу, подкатил броневик. Из него вышли Акимов и Кашеваров. Они осмотрели крепость. Подошли к холмику.

Акимов сказал:

— Дробязко… Фамилия знакомая, где-то встречал.

— Из полка Кравцова.

— Да, да, — вспомнил Акимов. Он снял фуражку, стал на колено, поцеловал сырую, еще курящуюся слабым парком землю. — Кончится война, на этом месте воздвигнем памятник — большой, монументальный. А на его гранях золотом высечем имена героев штурма, — сказал Акимов и посмотрел вниз: огромные, взлохмаченные воронками и дотами скаты горы почти отвесно уходили в затуманенную даль. — Воздвигнем! — повторил он, надевая фуражку.

— Они требуют капитуляции… безоговорочной… Именем фюрера я приказываю не сдаваться! — Енеке не говорил, а рычал. — Генерал Альмендингер принял решение окопаться на Херсонесе. Нас пятьдесят тысяч. Мы обескровили русских. Они выдохлись и теперь хитрят. Нет, нет! Фюрер гениален. Вот его шифрограмма: