Владимир Михайлов - В свой смертный час

Таня! Все-таки мне удалось вырваться в Москву, Был у тебя. Никого не застал. Приехал на день. Возможно, зайду, но лучше, если ты зайдешь часов в 6—6.30. Буду ждать в соседней квартире или у Лары. Боря.

Дорогая Таня! Спешу сообщить, что эшелон нашел, только не свой. Еду с горем пополам. Ругаю себя, что не побыл еще день. Ну что бог ни делает, все к лучшему. Много, много раз. Борис.

Дорогая Танечка! Как трудно писать. Доехал я очень хорошо. Лег на третью полку, покушал и заснул до Тулы. В части все в порядке. Очень скучаю по Москве, вернее, по тем, кто в ней живет. В Москву поехать очень трудно, почти невозможно (почти). Ну, да чем черт не шутит. Авось Борька что-нибудь сообразит. Немножко трудно привыкнуть к новым условиям. Работаем на заводе сутки напролет и дисциплина здесь очень строгая. Почти нет никакой возможности даже сходить в Тулу. Вообще у меня теперь одно желание — смотаться как можно скорее на фронт. Танечка, пиши мне почаще. Помнишь наш уговор про точки на полях? Никакой возможности вырваться к тебе и маме нет. Так что предстоит ехать воевать, а уж потом, коли жив буду, с победой, без ноги приеду до дому. Настроение очень плохое. Очень скучаю. Как тогда было хорошо! Таненок, если будет время, забеги к маме. Она, наверное, себя плохо чувствует. Ладно? Привет от известного тебе Жени. Целую. Борис.

Телеграмма. Все порядке пиляю дальше целую Борис. Пиляю — так.

Здравствуй, дорогая. Ну вот наконец собрался написать тебе письмо. Сейчас буду оправдываться. Во-первых, был в таких краях, куда письма еще не шли. Во-вторых, обстановка на моем личном фронте сложилась очень плохо. Пока я был у тебя, комбат посылал капитана ко мне с автоматчиками, приказав снять погоны, «Гвардию», ордена, отдать под суд военного трибунала. Ай как плохо. Догнал хлопцев я аж за Ленинградом, где меня судили судом чести. Вперед приговорили передать военному трибуналу за самоволку, но ввиду пятого и десятого дали 10 суток ареста. На том дело и кончилось, Сейчас все в порядке. Ну пока все, целую. Борис.

На экране перископа все выглядело маленьким и ненастоящим: и забитое до краев шоссе, и люди на обочинах, и большие голые липы вдоль дороги, и пустые поля за ними, и чужие дома под красной черепицей вдали, и даже высокое небо, на котором появились бледно-голубые пятна. Как будто шел заграничный видовой фильм. Но Андриевский знал, что он действительно, как это ни странно, находится за границей, едет по чужой земле и рассматривает удивительную, незнакомую жизнь. В это не верилось до конца. И именно в этот момент он неожиданно почувствовал счастье. «Звездочку ведь в Москве получают, — вдруг подумал он. — Ванька даже за орденом Ленина в Москву ездил. Значит, я вот-вот в Москве буду? В Москве! В Москве! Мама… Таненок! Дом… Как же я сразу не подумал, что поеду домой? Домой! Домой!» Ему стало жарко. Это было как приступ, как припадок. Он не мог ждать ни минуты. Ему захотелось на ходу выскочить из танка и бегом бежать назад по шоссе. В Москву…

Вдруг в машине стало темно.

— Ничего не вижу, — услышал он голос Ткаченко.

— Я сам ни черта не вижу…

— Это я на башню, видать, грузовик посадил, — сказал Ткаченко и дернул танк так, что Андриевский чуть не расшиб затылок. Но светлее от этого не стало.

— Ты об дерево шарахни, — посоветовал Андриевский, и сразу танк вздрогнул, дернулся и стало светло. Машина снова вылезла на асфальт.

Приступ у Бориса прошел, но радостное настроение осталось. Он больше не думал о Москве, но эта мысль спряталась где-то глубоко, и из этой глубины шло веселье.

Когда танки настигают противника, они вызывают у него ужас. Солдаты в панике разбегаются с дороги, бросая технику, снаряжение, личные вещи. Но это вовсе не значит, что давить на дороге — занятие для танков легкое и безопасное. Близкое соприкосновение с вражескими солдатами всегда чревато опасностью: кто-нибудь из них выстрелит в танк фаустпатроном, бросит противотанковую гранату. Да и любой предмет на шоссе представляет немалую потенциальную угрозу: какая-нибудь немудрящая конная повозка может оказаться груженной минами, и стоит ее тронуть, как в один миг погубишь и боевую машину и экипаж. Все это было хорошо известно Борису, но его радостное возбуждение было таким сильным, что он как бы не желал думать об опасности.

— Ну-ка, — командовал он Ткаченко. — Зацепи автобус справа.

Ткаченко «зацеплял» автобус.

— Рвани-ка по этой пушечке…

Ткаченко рванул по пушечке.

В наушниках послышался хрипловатый голос Ларкина: