Владимир Соколов: Родиной призванные

Около полуночи 22 сентября 1941 года молодой лейтенант Советской Армии Константин Поворов подошел к родной своей деревушке Бельской, затерявшейся в овражистых полях на севере брянского края. Он долго копался под старым ометом соломы, пока не спрятал оружие. У соседей скрипнула калитка. Поворов уже выяснил, что один из соседей поставлен старостой. Вспомнил, что с ним их семья жила недружно. Костя обождал нетерпеливо несколько минут, посасывая потухший окурок, порой переводя взгляд на темневший вблизи свой дом. Засовывая в рукав листовку-пропуск (это на случай облавы), он далеко отбросил окурок и пошел, прихрамывая. Обошел сарай, поднялся на крыльцо, еще послушал и нажал осторожно на дверь — она оказалась незапертой. Очутившись в темных сенях, придержал дыхание — в хате разговаривали, явственно слышались мужские голоса. Приложив ухо к двери, различил: разговаривали вполголоса отец и дядя. На улице чмокали по грязи шаги человека и лошади. «Ага, кто-то ведет коня».

Шарящие пальцы Константина наткнулись на ручку; постучал тихо и, не дожидаясь ответа, открыл дверь.

— Костя?.. Мать, это Костя, — воскликнул отец, бросая на лавку старую шинельку, из которой он шил детский пиджак.

— Костя!.. Боже мой! Сынок!.. — с жалобным криком пошла ему навстречу мать.

Обняв сына, тихо заплакала: от него пахло сырой землей и кровью. Отец и дядя обняли его молча. Отец растерянно всматривался в осунувшееся, обросшее лицо с посиневшими обветренными губами.

— Господи!.. — засуетилась мать. — Раздевайся, Костенька. Снимай скорей эти тряпки. Вот счастье-то, жив!

Из чуланчика выбежали Миша и Ваня, повисли на шее брата.

— Я, Костенька, наплакалась, настрадалась… Двое вас на фронте, и ни одной весточки. Садись, Костенька, покушай. — Мать поставила на стол вместе с белыми пластинками сала огурцы, капусту, картошку. — Подкрепись, сынок…

Отец ходил по комнате, стучал костылем, дядя смотрел на племянника допрашивающим взглядом.

— Как, батя, жить будешь? — спросил Костя.

Отец сел на свое место, хотел было взять шитье, но вдруг бросил его на лавку.

— Как? Вот хвирму свою открою. Немцы частное дело восхваляют.

— Добре… — невнятно, с полным ртом, проговорил Костя. — Дядя — твой компаньон, акции свои в твою мастерскую внесет.

— Сынок! Ты не слушай старого, чудить стал. Теперь, говорит, мой дом — моя крепость.

— А что, мать! У бати фирма. Ну а я к немцам в полицию. Авось, в офицеры выйду, — с иронией в голосе сказал Костя. Глянул на отца, глаза у того потемнели, недобрыми стали. Отчужденно встретил взгляд Кости и дядя, а мать и братики словно бы испугались.

— В полицаи! — ужаснулся отец. — Люди проклянут, срам на всю семью.

— Костенька! Сердце мое ёкнуло, ноги подкашиваются, что ты говоришь? Родной мой, нешто ты рехнулся? Вон весь болявый. Сыночек мой! Лечить тебя надо. — И мать опять тихо заплакала, затенив платком лоб.

А Костя, склонив голову, долго и мучительно думал.

— Как же ты, комсомолец, да в полицию? — с болью в голосе прохрипел отец.

— Братуха, помолчи! Дай Косте успокоиться. Какой он… видишь, — вмешался дядя Василий.

Он подошел к свояченице, утер слезы с ее щек. Ласково так улыбнулся, ревниво глянул на брата. На скулах выступил румянец. Нравилась ему жена брата. Более того, любил он ее тайно и верно.

Костя сел на диванчик, где ему постелила мать, сжал кулаки меж колен. Потом свернул козью ножку и долго, жадно курил. Вся семья только к рассвету стала засыпать беспокойным сном. А через два дня, словно по уговору, пришел в дом Поворовых дядя Коля.

Никишов Николай Артемьевич к началу войны был в летах, ему шел сорок второй год. Работал он колхозным агрономом, а когда пришли гитлеровцы, как бы затерялся среди колхозников. С виду незаметный, с добрым простеньким лицом, улыбчивый и открытый для людей, он часто появлялся в деревнях, прилегающих к Сеще и Дубровке. Никто из фрицев не обращал внимания на мастера, обслуживающего деревенский движок.