Владимир Соколов - Родиной призванные

В пять часов пополудни населенные пункты словно вымирали, наступала тишина. Ввели комендантский час — попробуй выйди на улицу. Случись патруль — получишь пулю, сразу, без предупреждения. Запрещалось, под страхом расстрела, пускать к себе на ночь незнакомых людей, снабжать их пищей и одеждой. Всех окруженцев потребовали на регистрацию.

Вечером, вернувшись из Дубровки в родное село Радичи, врач Надя Митрачкова села к столу, раскрыла ученическую тетрадь и задумалась. Она смотрела в окно на косо падающие снежинки и думала о Грабаре. Даже слышала его голос:

«Работайте. Так нужно. Все будет зависеть от вас». Что это за намек? Легко сказать — «работайте». Больница превращена в казарму. Штата нет. Лекарствами не пахнет. Инструмент — ножницы да тупой ланцет. Вся надежда на терапию. Вместо лекарств — травы, да и тех мало. А что значит: «Смелее закрывайте школы»? «Больше карантина»? Но ведь в школах дети, а многие учителя — настоящие патриоты. Села, где инфекция, фашисты могут сжечь. Что скажут люди тогда? Наверняка одно: «Убить ее мало». И правду скажут.

Ветер толкнул ставень, и он глухо забился о стену. Совсем рядом закашлял мотоцикл. Надя, глядя на падающие снежинки, подумала: «Как жить? Почему на службе у гитлеровцев Грабарь? Сергутин?» Все знали Алексея Павловича Сергутина как честнейшего человека. Почему они не в истребительном батальоне? Летом приезжал секретарь обкома. Она, конечно, не знает деталей, но все говорили, что актив добровольно записался в истребительный батальон. Это — будущие партизаны. Где же они? Она прислушалась. Тишина. Только у окна шепчут снежинки. Страшная тишина. Даже собака не тявкает, петух не кричит. Собак фашисты перебили, петухов и кур съели.

«А что, если подведут нервы и я не сдержусь? Гады, предатели, плюну в их подлые лица — и в ту лесную тень. В лесах есть наши люди. Наверняка!» В мединституте профессор говорил студентам, что человек существует в трех временных сферах: мыслит себя фактом прошлого, живет настоящим и мечтает о будущем. Как же ей жить? В какой сфере? Прошлое… Она не имеет претензий к прошлому. Дочь бедного крестьянина благодаря колхозу стала врачом. Совсем хорошо. Настоящее… «Неужели служба у гитлеровцев? Но тогда нет будущего».

В сенях загремели ведрами. Мать пришла. Что-то она скажет?

Говорят, сердце матери — вещун. Может быть, походка и лицо выдавали Надю. В минуты тревоги чаще всего меняется именно походка; словно бы исчезает твердость поступи, да и лицо с озабоченными глазами без слов говорит: «Ну вот, все будет не так, как было».

Мать догадалась: дочка решилась. Она была убеждена, что теперь жизнь дочери окончена. Со вчерашнего дня всем, кто встречал Надину мать, невыносимо было видеть ее отчаяние. Когда Надя встретила ее у двери, мать пристально оглядела ее и закрыла лицо руками.

— Ты была у них… Согласилась?

— Да, мама!

— Работать на фашистов… Ай-ай! — запричитала мать. — Уходи! Уходи! — Она с проклятиями схватила ее платок и швырнула за дверь. Потом гордо выпрямилась и твердо, категорично сказала: — Надежда! Ты была моей Надеждой. А теперь? Вот бог, — она указала на угол, где висела маленькая иконка с изображением девы Марии, печальной и тревожной, — а вот порог! Не позорь наш род, нашу семью.

Надя застыла в растерянности. Подкатился к горлу полынный комок. Через мгновение она сказала хриплым от спазм голосом:

— Мать! Я уйду в больницу. Пока буду там. Нам нужно понять друг друга в эти страшные дни. Не стыдись меня. Помолчи перед народом. Может, все образуется и ты поймешь то, что надо понять. Может, так и лучше. Гони меня, мать, гони!

За стенами хаты, на слякотной улице расплескался пьяный голос полицая Махора, все ближе звучала гармошка.

Наступило молчание. Глаза матери были устремлены на посеревшее, усталое лицо дочери, которое показалось ей далеким, словно бы чужим.

«А может, что-то не так? Может, где-то я проглядела дочь? Как теперь жить?» Великая тяжесть давила на сердце матери — тяжесть жизни, лишенной, по ее мнению, смысла.

— Слышишь, вон кричит пьяная орда. Иди, иди… Теперь это твоя сволочь. Лечи их, гадов.

Она хотела еще что-то сказать, но лишь указала на дверь.

Надя вышла, и мать уткнулась головой в подушку, все отчаяние, накопившееся в ней с первых дней оккупации, пролилось долгим рыданием. Но память человеческая — великий кладезь успокоения. Подумала. Вспомнила: «Да, вон и Костик, командир, в полицаи пошел, говорят, и Андрей Кабанов в управу метит. А может, так и надо. Может, тут чья-то рука — от партизан к нашим детям. Может, этой работой они пыль в глаза пускают?» И вдруг словно новые нотки прорезались в ее голосе.