Велько Ковачевич - Молодой лес

— Кто это с тобой, Глухой? — спросил я.

— Наш доктор, домобран.

— Пленный?

— Ни пленный, ни доброволец.

— Где мы, Глухой?

— В освобожденном селе.

— Что со мной?

— Ничего особенно. А ты разве не помнишь?

— А что я должен помнить?

— Как тебя ранило вчера.

— Как, вчера?

— Вчера утром, когда мы шли в атаку… Неужели не помнишь?

— Разве это было вчера, Глухой?

— Точнее, уже позавчера.

Понять это я не в силах. Мне кажется, что я только на минуту сомкнул глаза. Для мертвых время останавливается.

— А где мы сейчас?

— Я же сказал, в освобожденном селе.

— Нападение было успешным?

— Медленно ты приходишь в себя.

— Куда скрылась Весна?

— Придется тебя еще полить водой.

Я весь мокрый. Видимо, Глухой и доктор не жалели воды, чтобы привести меня в чувство.

— Довольно воды. Я уже пришел в себя.

Глухой подошел к окну и кому-то крикнул:

— Эй, скажи комиссару, что он пришел в себя.

Не бывает для человека бури более тяжелой, нежели своя, внутренняя, созданная им самим, чтобы в ней пережить самые страшные муки, падения и возрождение, свои поражения и победы. В такой буре я живу с того самого рокового дня. Она овладела мной, она для меня хуже войны, но в ней есть и радость. Я никак не могу установить равновесие между разумом и чувством. Нет надежды, что все когда-нибудь встанет на свои места.

Я напрягаю все силы, чтобы своей внутренней войне противопоставить настоящую, со всеми ее тяготами, болью за людей, которую глубоко чувствую, но все напрасно.

Когда однажды Весна ушла из отряда в отдельную группу, мне показалось, что ее нарочно украли, чтобы удалить от меня. Ведь когда она была в отряде, я, хотя мы ни разу не встретились, постоянно чувствовал ее присутствие. Я воображал, что мы вместе, что видим и чувствуем друг друга, даже как-то встречаемся, разговариваем, читаем мысли один другого.

Глухой, как связной, ходил к ней без стеснения, не обращая внимания ни на подозрения, ни на разговоры. Более того, он даже как бы нарочно навлекал их на себя, чтобы только оградить меня от сомнительных предположений.

Его пути все чаще пересекались с молодежной группой, в которой была Весна, и он всегда был в курсе планов и передвижения этой группы. Каждое его возвращение в отряд становилось для меня событием таким ярким, будто я сам встречался с девушкой. Он без умолку говорил о Весне, о ее страданиях и любви ко мне. Делал это, как тонкий психолог, способный проникнуть в душу человека. Когда Глухой говорил о Весне, я удивлялся, как тонко он понимает меня и Весну.

Чтобы еще услышать его рассказы и насладиться ими вволю, я искусно наводил его на разговор. А он, словно угадывая мое желание, начинал все снова, украшая и облагораживая свой рассказ новыми и новыми подробностями, как весна расцвечивает мир новыми, более красивыми цветами. Мне очень хотелось получить от нее хоть одно письмо! Но как намекнуть ему, ничем себя не выдав? Глухой хорошо все понимал и своей игрой толкал меня до конца развязать язык.

— Серьезно, Глухой, она правда так сказала? — спросил я после одного его возвращения. На этот раз он не был, как обычно, в настроении, плел что-то, путался, будто выдумывал.

— Нет, Испанец, она не так говорила. Если бы я умел повторить ее слова! Это была целая поэма. Я тебе передаю всего лишь часть слов, не вкладывая в них душу. Слова Весны никто не может ни повторить, ни передать. Ты же читал ее дневник? В нем можно почувствовать ее душу.

— Слишком она болтлива, — произнес я неуверенно.

Глухой рассмеялся.

— Ты обманываешь себя, Испанец. Твое замечание так же неестественно, как и поведение передо мной.

— Как понимать, что она шлет мне любовные признания без всякого ответа с моей стороны? Что ты ей говорил обо мне?

— Ничего особенного. Не помню, что говорил. Да и что я могу сказать, когда ты нем как рыба? Говорил, что ты по ней с ума сходишь, что не можешь дождаться, когда ее увидишь, хотя и боишься свидания больше всего на свете, что просишь меня уговорить ее написать тебе, что я должен чаще ходить в ее группу, нежели этого требует обстановка. Ну что, выдумываю я?

— Да нет… Вопрос в том, уполномочил ли я тебя все это говорить?

— Нет. А разве это нужно?

— Много на себя берешь.

— Соглашусь, если докажешь, что я в чем-нибудь соврал. Разве это так?

— Это чисто личный разговор. Ты не соврал, но одно дело — думать, а другое — говорить.

— Это верно. Ты думал, а я говорил.

Такими были наши отношения с Весной. Она представлялась мне героиней романа с запутанной сюжетной линией, осложненной неестественными моментами жизни. Эта сложность была надуманной, ненужной.