Юрий Ильинский - Опаленная юность

Боевая песня гремела на тихих улочках районного центра, лилась широкой рекой — в ней чувствовались сила, смелость, упорство, неукротимая воля к победе.

Тверже, четче стал шаг, свежее лица бойцов. Все приободрились. подтянулись.

На ночлег ребятам отвели школу-десятилетку. Красное кирпичное четырехэтажное здание было сплошь забито людьми. Наспех сколачивались двухэтажные нары.

Командир взвода Бельский, черноусый моложавый запасник, подозвал Андрея:

— Курганов!

— Я!

— Бери народ, ступай во двор набивать матрацы.

— Есть!

— Поворачиваться не умеешь! — рассердился Бельский. — Наряд получить захотел?

— Товарищ командир, нас еще не обучали.

— Вот как? Ну, не робей — научим.

Во дворе, набивая матрац отходами ваты — целая гора ее громоздилась у ворот, — Андрей сказал Родину:

— Не нравится мне наш командир, грубый какой-то.

— Это усатый-то? Ничего, обтерпимся, привыкнем.

Втащив наверх матрацы, ребята улеглись на нары. Лежали молча.

«Что-то сейчас дома?» — подумал Андрей. К сердцу подкатила волна грусти.

Очевидно, такое же чувство испытывали все. Бобров курил, Петя Родин лежал с закрытыми глазами и потемневшими, подмокшими ресницами. Игорь Копалкин читал засаленный пухлый журнал. Андрей присмотрелся: взгляд Игоря был устремлен поверх страниц, куда-то вдаль.

Дома, подумал Андрей, сейчас только и разговоров, что о нем. Он ясно представил заплаканные глаза матери, ее прерывистый всхлипывающий голос. Вспомнилось, как она всякий раз беспокоилась, когда отправляла его в пионерский лагерь, как волновалась однажды, когда Андрей, не предупредив родителей, поехал к товарищу в Москву. Да, мама, вероятно, плачет. Нехорошо он сделал, что не подождал ее. А вдруг больше не придется свидеться? Эта мысль обожгла душу. Андрей приподнялся с матраца и явственно услышал чей-то приглушенный плач.

Андрей осторожно слез с нар и прошел к уткнувшемуся в матрац человеку. Кузя, отчаянный Кузя, лихая сорвиголовушка, Кузя, гроза всех окрестных садов, плакал!

— Кузя! Что с тобой?

Смущенный тем, что товарищ увидел его слабость, Кузя оторвал от подушки взлохмаченную голову.

— Со мной? Ничего, а что?

— Ты плакал…

— Я?! Да ты что, опух, что ли? Я один случай смешной вспомнил. Со смеху чуть не лопнул. Знаешь, я раз завязал нашему коту глаза…

— Разговорчики! Не положено! — раздался сердитый голос. — Отдыхать надо, а не кошкам глаза завязывать!

— Командир идет, — шепнул Андрей. — А ты, Кузя, все-таки слезы вытри. Разве можно так смеяться — до слез?

Кузя посмотрел на товарища долгим грустным взглядом и, заикаясь, сказал:

— Уж очень мамку жаль. Старая она у меня, больная. Васька на Дальнем Востоке служит… одна она осталась…

Андрей попытался неуклюже обнять товарища, но тот обрел уже прежний тон:

— Ладно, ладно! Нежности телячьи… Иди спать и мне не мешай! Тоже герой — на войну идет, а рассопливился!

Усмехнувшись, Андрей взъерошил Кузины жесткие, как пакля, кудри и направился к своему месту.

Утром после завтрака строем направились в лагерь. Солнце ярко светило, в траве сновали кузнечики, ползали муравьи, шуршали ящерицы, гудели пчелы и шмели.

Ребята повеселели. От вчерашней хандры не осталось и следа.

Рота, бодро отбивая шаг, вошла в белевший стройными рядами палаток лагерь.

Здесь, на полянке, окруженные толпой добровольцев, трудились парикмахеры. Они необыкновенно быстро орудовали никелированными машинками, обстригая наголо головы клиентов.

Ребята попятились.

— А что, стричься обязательно? — спросил Андрей старшину.

— А ты думал как? Вот гляди — седьмой год служу. — И старшина провел ладонью по гладко выбритому сизому затылку.

— Не дам! — решительно сказал Бобров.

Его поддержал маленький Копалкин;

— Мы не за этим сюда шли!

— Эх, юнцы! — снисходительно пробасил старшина. — Знаете, что такое воинская дисциплина? А ну, шагом марш стричься!

— Не пойду! — упорствовал Бобров.

— Оставь, Валька! Раз надо — пойдем.

Андрей первым уселся в широкое кресло.

— Ай, какие волосы! — с татарским акцентом запел парикмахер, приглаживая волнистый чуб Андрея. — Даже жалко стричь!

Машинка, расчищая себе дорогу, заметалась по голове.

Каштановый витой чуб беспомощно свалился на землю — чужой, ненужный. Парикмахер толкнул ногой груду черных, каштановых, русых волос и весело крикнул: